Или она невероятно глупа… или и впрямь ни в чем не виновата.

— Да про них весь город болтает! — фыркнула она. — А вот ты, паныч, не лез бы, а? На что тебе те мертвяки?

Митя и сам себя спрашивал: на что? Но не признаваться же — ей!

— Вот я в имении не хотел лезть — чуть все не полегли: и отец, и я, и…

— Так то в имении! В твоем! А тут город! Большой! Тут каждую неделю кого-то убивают, а бывает, что и по двое-трое-четверо — и до всех тебе дело есть?

Он ответил девчонке презрительным взглядом: для нее здешнее захолустье, может, и город… Вот в Петербурге и впрямь каждый день убивали… только раньше он ничего по этому поводу не чувствовал, и мертвых не чуял, и не знал, чего они… хотят.

Засунутая в нужник девушка хотела… справедливости. Сперва справедливости и только потом — покоя, и никак иначе. И вчерашние трое — тоже.

А ведь как, оказывается, хорошо и беззаботно ему жилось, пока он не упокоил мертвецов в имении! Вот не зря он не хотел, не зря, прав был… и что теперь ему с той правоты?

— Я и сейчас бы не стал вмешиваться. — отрезал он. — Если б тебя не увидел!

— Врешь: ничего ты меня не увидел! То есть, увидел, конечно, только за мальчишку принял! А все равно погнался!

Он только плечами пожал: она всерьез надеется, что он просто слезет с крыши и уйдет — после всего?

— Не отвяжешься… — она отряхнула штаны, заправила рубаху, подобрала картуз и тщательно упихав под него косицу, надвинула козырек на самый лоб. Критически оглядела босые ноги, тяжко вздохнула…

— Может, найдем сапоги? Как думаешь — не сперли еще, а, паныч?

Поковыляла вдоль края крыши и спрыгнула на ступеньку пожарной лестницы.

Остановилась, держась за край крыши и отклячив тощую, обтянутую мужскими портками попу, и не глядя на него, словно в пустоту, поинтересовалась:

— Пошли, что ли?

Он молча встал и пошел. И только уже на земле, подбирая валяющийся под самой лестницей сапог, пока Даринка бегала за вторым, неохотно спросил:

— Куда?

— К ней. — досадливо дернула плечом девчонка. — Только в полицию она тоже не пойдет.

Митя обошел по краю громадную лужу с разлегшейся в ней свиньей. Фундаментальных размеров хавронья следила за ними маленькими недобрыми глазками. Поняла, что не собираются ее пинать, и тут же равнодушно перевернулась на другой бок, гоняя по луже вонючие волны. Похрюкивающий от удовольствия подсвинок самозабвенно чесал бока об тын с надетым на колья расписными глиняными горшками. Тын трясся. Горшок свалился, звучно стукнув подсвинка меж ушей, тот пронзительно взвизгнул и дернул по улице, тряся закрученным хвостиком и разбрызгивая из-под копытец уличную грязь. Сшиб девку с корзиной и умчался прочь под ее визгливую ругань.

Даринка покосилась на Митю из-под козырька картуза, но он остался невозмутим. Конечно, окажись рядом не это тощее недоразумение в мальчишеских портках, а барышня из общества, он бы аристократически морщился, прикрывая нос платком, и сетовал на вонь и чавкающую под сапогами грязь. Но барышне тут взяться неоткуда, платок он отдал девчонке, да и в грязных улицах с торчащими над палисадниками крышами ветхих домишек, он не видел ничего особенного. В Москве, после смерти матери, отцовская карьера как раз пошла в гору, и он дневал и ночевал в полицейском управлении. Нянек с гувернантками Митя из дому выживал — трусливые дуры почему-то до обмороков боялись его пристального взгляда, чем он и пользовался. И если отец не брал его с собой в присутствие, то просто выбирался из дому на улицу играть в квача и стукалочку с сынками соседских мастеровых. Мал был, глуп, сейчас бы он, конечно, ни за что так не унизился! Но в его памяти домики московских окраин были похожи на здешние. Разве что там из-за заборов чаще раздавалось козье блеянье, а не мычание и хрюканье, как здесь, да и домишки из беленой глины серели от пыли заводских труб как старые простыни, а оттого выглядели похуже московских.

— Людей немного… — только и обронил он — в сравнении с оживленными главными улицами здесь и впрямь было малолюдно.

— На смене. — равнодушно откликнулась девчонка. — А кто не на смене — спит, чтобы потом пойти на смену. Ну вот, пришли…

Переулок извернулся перекрученной кишкой, выводя на… Митя едва не споткнулся. Назвать это площадью язык не поворачивался. Все же площадь — не просто открытое пространство посреди города, это и мощеная мостовая, и дома вокруг и… хотя бы рыночные ряды, где запахи свежей сдобы и духовитых копченостей забивают дух застарелого гнилья.

Здесь, конечно, тоже было… духовито. Наверное, именно так пахли военные лагеря, о которых рассказывал дядюшка Белозерский: людскими испражнениями и кровью из лазарета. А еще гарью и варевом, явственно отдающим тухлятиной. Среди луж, не высохших даже на здешней жаре, неровным четырехугольником торчали бараки. Сперва Митя принял их за развалины — слепленные из глины, как все окрестные домишки, бараки оплыли, точно раскисшие от непогоды грибы. Углы их просели, оставляя изрядные зазоры между стенами и крышей, крытой когда-то железом, а сейчас — чем попало: где-то досками, а где-то и пучками перепревшей соломы. Доски закрывали щели вокруг оконных проемов, так что не понять было, где начинаются облупившиеся ставни, а где эти деревянные латки. Но чадящие открытые очаги у распахнутых дверей и суетящиеся вокруг бабы показывали, что бараки обитаемы.

— Ёй, бабоньки! То ж наша панночка ведьма прийшла! Не позабыла нас, сирых-убогих! — неопрятная тетка торопливо высыпала в чан рубленную капусту, и почтительно поклонилась шествующей впереди Даринке.

Девчонка ответствовала ей прямо-таки царственным кивком, занятно выглядевшем при драных портках, рубахе и облепленных грязью чулках, и прошествовала в барак. Митя замешкался, но стоять на пороге под любопытными взглядами сбившихся в кучку стряпух оказалось неловко, и он шагнул следом.

Ароматы снаружи были, оказывается, еще ничего. Вот ароматы внутри-и-и… Из сумрака проступили ряды потемневших от времени, грубо сколоченных нар в два яруса. Набитые мягким мусором мешки, на которых в Питере обычно спала прислуга, тут явно относились к роскоши — лежали они вовсе не на каждых нарах. На остальных было навалено ветхое тряпье. Кое-где нижние нары занавешивали заскорузлые тряпки. В одном месте эти тряпки колыхались, то и дело оттопыриваясь чей-то задницей — отчетливо видны были контуры двух округлостей. Слышались мужские взрыкивания и женское оханье. Даринка скользнула по буйствующей занавеске равнодушным взглядом, а вот Митя зажмурился, не из смущения, а от режущей глаза вони. Разило всем и сразу: давно, а может и никогда не мытыми телами, портянками, прогорклой пищей и снова — кровью и гноем.