Чего тебе недостает: и сиятельная ты, и вся в бриллиантах, и везде ты принята как нельзя лучше, а у мужа то и дело ломбардные билеты прибавляются!"

Тут пошла переборка всем женихам, то есть всем молодым людям, которые были тогда налицо в Москве, всем думающим и не думающим о Вере. Как всегда водится, о последних Клирмова думала гораздо более. Она включила в свой список не только всех богатых вдовцов и стариков, но даже двух сенаторов, часто приезжавших к ней на вист, которые, по дряхлости своей, заранее приготовили себе могилы на знаменитых кладбищах. Клирмова многим отпела приговоры не совсем ласковые; некоторых оставила под сомнением; объявила достойными двух или трех, в число которых попался и один из сенаторов, имевший до пяти тысяч незаложенных душ. Нас же, "бездушных", она считала нужными в мире единственно для того, чтобы умножать толпу на балах, предоставляя нам только право вальсировать с ее дочерью.

Княгиня нашлась наконец и успела сказать что-то про некоторых "бездушных"; уловка удалась - дошли до меня...

"Ну, вот, - провозгласила Клирмова, - малый хоть куда!

И собой недурен, и обращением приятен, а что в нем толку?

Ни кола ни двора за ним".

Тут Вера, собрав все свои силы, удерживая дыхание, чтобы не дать предательскому румянцу выступить на пылающих щеках, решилась на последнюю смелость и спросила голосом равнодушной шутки: "Так Свирский вам нравится, маменька?" - "Да, уж я говорю, что он малый бы хороший, да только тебе не пара!!" - "А что же вы сказали бы, маменька, если бы он мне также понравился?" - "Ах! с нами сила крестная! Да как сметь тебе подумать о ком-нибудь, не спросясь меня? Случись такой грех, так я тебя скорей в Москву-реку брошу, скорей в земле захочу увидеть, чем тебя отдать за нищего, за дрянь, за негодного мальчишку..."

Эти нежности были высказаны с таким жаром, что обе сестры прекратили разговор. Им ясно было, что нечего более ждать, кроме неприятностей и совершенного прекращения всякого знакомства со мною в том случае, если бы Клирмова возымела малейшее подозрение о наших замыслах. Вера проплакала весь день и выехала вечером только для того, чтобы свидеться со мною и сообщить мне роковой удар нашим упованиям. Она была вне себя.

Слова ее матери привели ее в отчаяние; ее любовь усилилась, встретив себе препятствие. Так всегда пожар страстей, как и пожар вещественный, возрастает, пышет и вдруг разгорается необъятным пламенем, когда неловкие руки хотят его затушить.

Ты можешь понять, как я был взбешен, внимая рассказу Веры, хотя она старалась смягчить все обидное в ответах ее матери выражением собственных чувств. Не говорю о самолюбии - но личность моя, но любовь, но честь, всег что только есть дорогого у человека, все было во мне оскорблено, уничтожено!

Не мнение Клирмовой ценил я, - и есть ли мнение у подобных ей?
– но мне было нестерпимо, что она обидела свою дочь в моем лице; я не мог привыкнуть к мысли, что такой женщине обязана Вера жизнью и что она может поминутно подвергаться такому гневу! Еще бесило меня криводушие этой Клирмовой, изобличавшееся похвалой ее, когда она судила. меня как человека стороннего - и бранью, когда ей представили возможность найти во мне избранного ее дочери! Вера старалась рассеять охватившие меня мрачные мысли: она повторяла мне все клятвы, все обещания, данные прежде; она показала мне такую глубокую преданность, такую беспредельную любовь, что ей удалось изгладить в моем сердце почти все неприятные впечатления этого вечера.

Сестра! мы с тобой нашли в отце снисходительнейшего, нежнейшего из друзей; мы воспитаны одною ласкою, одним доверием его. Какими глазами должны мы смотреть на поступки, описанные мною!

Однако же я не довольствовался этим полуобъяснением, но хотел открыть отцу Веры, от которого ожидал, по крайней мере, поступков человека благовоспитанного. Мне было и неловко и мучительно оставаться при своем недоумении, быть тайным виновником семейного раздора, когда предо мной не закрылась еще возможность вступить в эту семью с честью. Я чувствовал, что если Клирмов также отвергнет меня, то мне будет легче идти открыто наперекор ему. Я считал низким для себя вкрадываться, как тать, в его дом, с намерением вооружить дочь против ее родителей. Мне необходимо было знать своих друзей и своих недоброжелателей, чтобы без зазрения совести противиться последним. Я был твердо намерен просить свидания у Клирмова, когда Вера и ее сестра приступили ко мне, умоляя меня оставить такое предприятие. Они уверили меня, что открыть нашу тайну отцу значило бы только запереть мне навеки их дом получением решительного отказа, потому что Клирмов совершенно был согласен с женою в ее планах и видах для Веры, а вдобавок он так повиновался жене, что не смел ни в чем обнаружить разные с нею мнения. Обе сестры, особенно княгиня, боялись самых несчастных последствий от моего сватовства. Они просили дать им время приготовить поодиночке отца и мать. Но время не было в моей власти, - я не мог отсрочить свой отъезд. Что мне оставалось делать?

Как заставить судьбу мою решиться? Как идти на объяснения против воли Веры? К тому же я сам боялся неудачным поступком погубить настоящее мое счастье и увеличить затруднения для будущего. Я уговаривал княгиню Софью вступиться откровенно за сестру, полагаясь на любовь, которую отец и мать оказывали ей. Но за кого могла заступиться княгиня, когда она сама несла тяжкую участь? ей казалось очень естественным, чтобы и другие также терпели.

И вот я должен был отложить решение моей участи, предоставляя времени и настойчивой твердости Веры убедить свою мать в силе нашей любви и нашего единодушия. Вера и я, мы предначертали себе путь к достижению нашей цели; мы обдумали все средства, все наши действия. Она должна была молчать, пока я в Москве, но после моего отъезда постепенно объявить родным, во-первых, свою любовь, затем откровенность отношений наших и, наконец, невозвратный обмен наших клятв. Она должна была, не прекословя им напрасно, не вынуждая их согласия, ожидать в спокойной непоколебимости, чтобы родительские чувства взяли верх над расчетами и тщеславием. Год назначили мы сроком нашему ожиданию и нашей разлуке. После года я должен был возвратиться и просить руки Веры у ее родителей.

Остальное было поручено влиянию обстоятельств, то есть должно было зависеть от ответа Клирмовых. Вера в душе своей положила, что чрез год она будет моей женой во что бы то ни стало!

Нам оставалось принести еще одну жертву необходимости:

мы условились не писать друг к другу. Малейшая неосторожность, малейшая неудача могли погубить нас, могли дать случай Клирмовой обрушить свой гнев на Веру, а мы хотели ее согласие получить терпением. Я хотел, чтобы Вера была безукоризненна посреди своих, и, как ни было мне больно, я отказался от переписки с нею.

Более всего служила нам успокоением уверенность, что никакое другое предложение не будет поводом раздора в доме и не воспламенит высокомерных домогательств Клирмовой. Благодаря моей ревности ни один искатель не ухаживал за Верою, ни один поклонник не являлся. Она дала мне слово и без меня держать молодых людей в почтительном отдалении, а своим безучастием в свете не подавать надежд никому.

Грустно провели мы последние дни моего отпуска. Мысль о предстоящей разлуке отравляла светлые часы свидания. Необходимость скрывать все наши чувства, делить с мелочами света отсчитанные мгновения любви, умалчивать искреннее слово, опускать в землю сердечный взгляд, удерживать горячую слезу; необходимость удвоить осторожность - все это мучило и терзало нас.