“Уууу”, – согласно выдул Дед.

– Но совесть у Эрроубэка все ж нечиста. Сильно виляет хвостом перед герцогом. В чем-то граф замешан, а герцог это знает. Согласен, Дед?

«Уль-лю-лю лю-лю!»

Дед выдал трель и отнял чимбук от губ.

– Внучок, найди-ка нам гостиницу. Больно спать охота.

Шаг третий: изыскать стартовые средства

Даме на портрете исполнилось около сорока лет. Раскосые глаза и лукавые ямочки на щеках выдавали янмэйскую породу, но, в отличие от Милосердной Праматери и Минервы Стагфорт, дама была высока. Белое атласное платье идеально ложилось на ее стройную фигуру. Ткань усыпали золотые узоры – не сурово геральдические, как принято среди вельмож, а жизнерадостно природные, будто на алтаре какого-нибудь степного капища. По краю декольте переплетались стеблями цветы, на рукавах пели пташки, по подолу скакали крохотные кони. Диадема, украшавшая голову дамы, представляла собою филигранное плетение золотой проволоки и напоминала не то колосья пшеницы, тянущиеся к солнцу, не то огоньки над свечами. Наряд женщины, как и цветущий сад, изображенный на фоне, дышал буйной, радостной весною.

Юлиана Оранта Аделия, она же – Юлиана Великая. Владычица, что правила половину столетия, положила конец Лошадиным Войнам, утвердила границы Империи, с тех пор ни разу не нарушавшиеся, и ввела в действие единственный кодекс законов, который смог учесть нравы всех земель Полариса. Государыня, принесшая миру справедливость.

– Каково ваше мнение о портрете, сударь?

Мужчина был одет в клетчатую жилетку и золоченый сюртук, какие носят успешные коммерсанты. Цепочка от карманных часов вальяжно блестело на груди, округло выпирало пузико, розовели брыластые щеки. Две черточки, однако, ломали образ добродушия: сжатый в линию кривой рот и мелкие близко посаженные глазки. Мужчину звали Дрейфус Борн. Он вертел в руках тросточку с головой слона.

– Ваше величество позвали меня, чтобы обсудить портрет? Увольте, я не знаток живописи.

И тон, и сказанные слова выдавали неприличное раздражение. Министру следовало выразить восторг – иное чувство не уместно, когда речь идет о портрете Юлианы Великой. Однако министр не чувствовал себя скованным какими-либо рамками.

– Сей зал, – Мира повела руками, – зовется «Дамский праздник». Кроме замечательной фрески на потолке, он знаменит также и тем, что именно здесь владыка Адриан разоблачил мошенничество Сибил и Глории Нортвуд. В ходе реставрации дворца, устроенной лордом-канцлером, ряд прекрасных картин покинул свое исконное место. Я сочла, что лучшей обителью для портрета справедливой Юлиана станет именно этот зал. Вы согласны со мною, сударь?

– Ваше величество, я – не министр двора и не главный декоратор. По малярным делам советуйтесь с ними.

– Я говорю не о виде портрета, сударь, а о моральной стороне. Как полагаете, что сказала бы Юлиана Великая о ваших делишках?

Дрейфус Борн скривился, будто услыхал несусветную чушь.

– Вы шутите, ваше величество.

И вдруг Мира почувствовала отвращение. Сильнейшее, до спазмов в желудке. Такое, что впору вывернуть кишки наизнанку и окатить министра блевотиной с ног до головы, от лысой макушки до пряжек на туфлях.

– Скажите, сударь: когда вы предали Адриана? Едва Ориджин заключил с вами сделку, как сразу получил полторы сотни тысяч. Откуда деньги? Конечно, из податей: вы задерживали поступления налогов в казну, пока не договорились с лордом-канцлером. Но сто пятьдесят тысяч – это много. Их не скопить ни за неделю, ни за месяц. Вы перекрыли поступления не в день конца войны, и не в день смерти Адриана, а гораздо раньше. Наверное, в тот же день, когда в столице начались бои. Кто бы ни победил, любому понадобятся деньги, с любым можно будет поторговаться. Умно, умно!.. Все время, пока майор Бэкфилд грабил собственный город, добывая амуницию, провиант, машины и снаряды – деньги от налогов текли не в казну, а в ваш карман. Бэкфилда возненавидели и свои, и чужие, а вы – чистенький, при должности, с правом на воровство… Вам есть чем гордиться: насколько знаю, никто до вас не имел такой привилегии!

– Это пустой разговор, – брюзгливо бросил Борн. – Я приношу лорду Ориджину один миллион эфесов в год. Остальное – мое дело.

Мира вскричала громче и резче, чем следовало бы:

– Остальное – мое дело! Возможно, вы заметили: прошла война! Сожженные дома, разрушенные дороги, тысячи раненых, десятки тысяч голодных! Я хочу знать, сударь, скольких бедняков можно накормить на те деньги, что вы ежемесячно кладете в карман? Скольких больных вылечить? С какой битвой сравнимы последствия ваших поборов? Сраженье у Пикси или вы – что обошлось дороже?!

Дрейфус Борн пялился на нее пустыми бараньими глазами.

– Не понимаю, о чем вы говорите.

– У меня был очень плохой день… – процедила Мира, и новый приступ тошноты заставил ее умолкнуть.

День, действительно, был ужасен. Не только нынешний, но и два минувших.

Третьего дня Мира окончила подсчет бюджета своего предприятия. Сумма вышла совершенно не утешительной. В тот же день министр путей Лиам Шелье доложил, что все средства, выделенные на ремонт рельсовых дорог, уже исчерпались, работы заморожены, а ни одна линия так и не вошла в строй. Мира потратила двое суток на поиски денег.

Среди дюжины других задач, какие Лейла Тальмир решала для императрицы, было планирование негласных встреч. В официальном графике приемов и торжеств, посещаемых Мирой, фрейлина выискивала предлоги свести ее с нужными людьми и устроить разговор, не привлекающий лишнего внимания. В эти двое суток леди Лейла сотворила чудо: Мире удалось повидаться со всеми, кто хотя бы в теории мог помочь.

Министр двора еженедельно тратит тысячи эфесов на увеселения и декорации. Не готов ли он урезать расходы?.. Жизнерадостный старичок только хлопал ресницами: ффаше феличестфо, я в глаза не вижу этих злосчастных счетов! Фсе они идут прямо на стол к казначею, он разбирается с деньгами, а мое дело – блеск двора!.. Никак не могу сократить расходы, поскольку понятия о них не имею!