— Вы низкая, бесчестная женщина! — грозит тот мне пальцем.

Тоже мне, я слышала в свой адрес слова и хуже.

— Брысь! — с чуть большим нажимом говорю я.

Последнее действует на Траупа как шлепок, и он, поджав губу, уходит.

Едва за лордом захлопывается дверь, я обращаюсь к Соцкому.

— Держи, я перекрыла твои долги, — говорю я.

С этим я кидаю на стол кучу перечеркнутых расписок.

Соцкий, этот трус, молчавший даже когда я выставляла за дверь его гостя, жадно сгребает бумаги. Там все: долг Моногану, банку, другим кредиторам.

Как я смогла заплатить за все в одну ночь?

Ничего постыдного для людей, но, между тем, потеря всего для меня.

Я отдала Моногану свои волосы.

И если кому-то это кажется ничтожной платой за покрытие всех наших с мужем долгов, то вы слишком плохо разбираетесь в магии. В том, что Моноган не просто кредитор не сложно было убедиться, едва увидев его, но то, что долги он собирает как деньгами, так и жертвами… Я поняла это, едва услышав его предложение отдать волосы, но до последнего сопротивлялась подобному раскладу.

Мои волосы — были моей красой, гордостью и тщеславием. Ни одному мужу я не позволяла прикасаться к ним, чтоб укоротить хоть на сантиметр. Для меня мои густые медные пряди был символом меня самой. Сильной, красивой, гордой. И вот теперь — их нет. Вместо — лишь страшный ежик на голове.

Я отдала Моногану все. Отдала за свободу девчонки, которая даже не является моей дочерью. Но это правильный выбор. Как и то, что я собираюсь сделать дальше.

— Крэйн, — говорю я мужу, — Я ухожу от тебя.

Тот даже не поднимает глаз от долговых расписок.

— Как тебе угодно.

На этом мы расходимся. Я поднимаюсь в спальню, начинаю упаковывать вещи. По крайней мере те, что принадлежат мне. Их, как всегда, немного. Мой приданный сундук. Смешно, но от каждого мужа я ухожу лишь с тем, с чем пришла. Старый дедов сундук. Охотничье ружье, принадлежащее некогда старшему из братьев. Портрет мамы, нарисованный карандашом еще моим отцом. Несколько писем от некогда близких людей. И еще пара-другая сувениров.

Я собираю все это. Запираю на замок, и уже готова покинуть комнату, как вижу, что на пороге стоит Амелия.

Она выглядит уставшей, даже чуточку больной. Под глазами — легкие темные круги. Девушка стоит, опираясь на дверной косяк. Думаю, она была здесь с самого начала моих сборов.

— Вы будете разводиться с папенькой? — спрашивает она.

— Зачем же? — приподнимаю я бровь, — Поверь, разведенной женщине в этом мире тяжелее, чем той, что просто "путешествует вдали от мужа". К тому же, разведись я с твоим отцом, у тебя может появиться новая мачеха. Кто знает, вдруг она окажется злой? — шучу я.

Амелия слабо улыбается.

— Не уходите, — говорит она, — Папенька скоро уедет. Я хорошо знаю его. Теперь, когда есть деньги, его ничто не держит в Хилсноу. И вы сможете жить здесь.

— Нет уж, спасибо, — усмехаюсь я, — Я уверенна, что смогу найти что-то лучше, чем сидеть в этом поместье. Мои кексы имели успех, и я даже думаю открыть пекарню.

— Отличная мысль, мам…Как мне вас теперь называть? — замявшись, спрашивает Амелия.

— Мадам, конечно же, — отвечаю я.

Лицо девушки слегка опускается. Так забавно, что я даже хихикаю.

— Ну же, Амелия, ты всегда говорила, что у меня отличное чувство юмора! — улыбаюсь я, — Конечно я пошутила. Ты можешь звать меня Эстэлла.

Амелия улыбается. Очень счастливо. Это напоминает мне кое о чем.

— Амелия, — говорю я, — Я хочу поговорить с тобой о Герберте Бретинском.

— А что с ним?

— Не строй дурочку. Я знаю о плане вашего побега, и я прошу тебя не делать этого.

Девушка раскрывает рот, чтобы что-то сказать, но я прерываю ее.

— Если вы с Гербертом любите друг друга, то он должен жениться на тебе. А не подвергать твою честь и репутацию позору. Если же он боится гнева своей бабушки, то он просто трус, не достойный тебя.

Амелия, в ответ на мою речь, улыбается. Хочет ответить, но не успевает.

Абсолютно внезапно, разрезая тишину, в поместье раздается крик.

— Папа! — вскрикивает Амелия и мчится вниз. Я — бегу следом за ней.

Оказавшись на лестнице, мы обе замираем. Внизу-в большой гостиной, несмотря на утро за окном, все окутано тьмой. Соцкий и Моноган стоят друг напротив друга. Лица первого я не вижу-граф стоит к нам спиной. Но лучше бы нам было не видеть лица Моногана. Нет, оно не искажено яростью, и не обезображено. Напротив-лицо его вовсе ничего не отображает. Оно пустое и белое, как мрамор. А глаза… У Моногана нет глаз. Лишь черная бездна в глазницах.