— Но ведь и Пушкин, и Государь, коль их рук дело — это ж хорошо, верно?

— Верно. А вот я как того Никанорова вспомню, так в дрожь бросает! А если он не один такой? А если их много?

Друга Петю явно уносило куда-то в неведомую даль. Начал с того, что «ангел» Лизаветы и Зины был пришлецом из иного временн'oго потока, а теперь и вовсе перескочил на злокозненного Никанорова. В общем, тут Федор-таки запустил в Петю подушкой, поймал её обратно и, не слушая более никаких возражений, с головой нырнул под одеяло.

Святки. Обычно весёлые, сытые, обильные, с непременным катанием с горок и на коньках, ходят ряженые, водят медведей, устраивают гадания — всего не перечислишь. И на сей раз в Гатчино, казалось, всё свершится, как и в прошлые года — однако ж нет.

«Высшее общество», хоть и не отменило всего полностью, но притихло, государев двор, скуповато отметив Рождество, повестил, что новогодних забав не случится. Волнения, выплеснувшиеся из рабочих кварталов столицы и близлежащих деревень, как будто бы утихли, но могилы были ещё слишком свежи.

Впрочем, Федя Солонов на это не обращал внимания. Хватало иных забот.

Во-первых, неугомонный Бобровский снова вылез со своими «бомбистами»; теперь, когда «всё успокоилось», как он выразился в письме Федору, «самое время довести дело до конца».

Во-вторых, Лиза Корабельникова, как и обещала, позвала их с Ниткиным в гости, уже перед самым Новым годом. Мама обрадовалась — приглашения в дом Варвары Аполлоновны Корабельниковой ценились высоко.

В-третьих, с сестрой Верой явно творилось что-то совсем не то, родители ходили озабоченные и совсем не в праздничном настроении; Федор же почти не сомневался, что знает причину — и не только в «меланхолии» Лизаветиного кузена Валериана.

Он смотрел и слушал. Слушал и смотрел. Останавливался у дальнего конца платформы, якобы посмотреть на паровозы (что простительно мальчишке, даже и в кадетской форме), ловил обрывки фраз, брошенных машинистами, кочегарами, смазчиками, обходчиками; стал читать газеты, в изобилии валявшиеся у папы в кабинете; и даже болтовня нянюшки с молочницами не избегла его внимания.

И всё это, всё, что удавалось перехватить, зацепить, поймать — ему чем дальше, тем больше не нравилось.

А родные ничего не замечали; папа был по горло занят в своём полку, отличившемся при подавлении беспорядков; мама, Надя и нянюшка просто хотели забыть поскорее весь тот ужас; в самом деле, ведь случались волнения и раньше; с ними справились, справятся и на сей раз.

Левка Бобровский был, конечно, пижон и задавака, но кое-что понимал крепко. И умел, взяв след, идти по нему до конца, несмотря ни на что. Федя вспомнил слова физика Ивана Андреевича — о том, что ему, Солонову-младшему придётся следить за старшей сестрой.

А ему придётся. Потому что в том мире, что так понравился Костьке Нифонтову, где якобы нет ни богатых, ни бедных, бессудно убили Государя со всей семьёй.

До того дня оставалось уже меньше десяти лет. Кажется — огромный срок, но Федор Солонов, побывавший в будущем, отчего-то так не думал.

Наследник Цесаревич Николай Александрович, будущей император Николай Второй уже имеет четверых дочерей, самая старшая, Ольга, всего на год старше его, Федора; а младшему, Алексею, всего три годика…

«Мы присягали России, сын, — говорил ему как-то папа, говорил необычно сурово и серьёзно. — А государь — символ её. Живой символ, как знамя. Люди дрались и умирали, чтобы только знамя, кусок раскрашенной тряпки на простой палке! — не досталось бы врагу. Хотя, казалось бы, да пусть подавятся! Не винтовка, не пулемёт и уж тем более не пушка — чего за него биться, за это знамя?! Тем более, что это же просто дань традиции — некогда значки и знамёна были нужны, чтобы лучше отличать отряды на поле боя. Сейчас, когда фронт растягивается на десятки вёрст, для чего нужны эти знамёна? — однако же нужны, сын. Символ, средоточие, то, без чего полк — всего лишь скопище невесть зачем получивших оружие людей. А не станет символа России — не станет и её самой. Нет, земля не исчезнет, не рухнут города, не выйдут из берегов реки, да и люди останутся — но это уже будет совершенно иное, сын. Совершенно иное…»

«Папа был прав», — подумал Федор.

Подняв воротник шинели и потуже завязав башлык, он шагал сейчас по предновогодней Гатчине. Был самый канун Василия Великого, в дворцовом парке ещё играла музыка на государевом катке, а он, Федор, шёл на Бомбардирскую, 15, в гости к Лизавете Корабельниковой.

Честно говоря, влезать в их «пари» с другом Ниткиным Феде совершенно не хотелось. Петя и в самом деле свести друг с другом слишком далеко отстоящие концы. Но что, если они, их страна, их Россия, их «поток», как говаривал профессор Онуфриев — сделалась полигоном, где меряются силами такие вот Онуфриевы с Никаноровыми? И, кто знает — кто ещё участвует в этой борьбе?

«Господи, вразуми меня!..» — горячо взмолился Федор.

…У Корабельниковых дым стоял коромыслом — потому что Петя Ниткин успел первее Федора, и сейчас, словно примерный ученик, сидел на диване, глядя на покрытый листами картона пол, где Лизавета с Зиной и в самом деле в мельчайших подробностях изобразили всю немудрёную обстановку провинциального вокзальчика.

Федя был встречен, проведен и усажен на тот же диван, что и Ниткин. Лизе, похоже, очень нравилась роль хозяйки. Круглолицая Зина смущалась и краснела, глядя на Петю, а вот того, похоже, сейчас занимали только расставленные на картонках куклы.