Если вы сейчас меня спросите: «Раз уж ты столь-ко времени потратил на раздумья в поисках причины одиночества, то к чему же ты пришел?» – я вам отвечу, что понятия не имею. Я бы и через сто лет таких раздумий ответил так же.

Вы когда-нибудь пытались разговаривать с одинокой бабкой, которая вечно ворчит, имеет пару кошек, а может, и десяток? Вы попробуйте – скажите мне потом, сколько продержались.

Я ведь знаю причину своего одиночества. Вот я такой же, как эта одинокая бабка. Я хочу с кем-то общаться, но общаться не умею, и, когда сам все порчу, то начинаю всех ненавидеть. Здесь вы можете сказать, что бабка по старости своей замкнулась и отделилась от общества. Так вот я скажу, что вы ошибаетесь. Если бы бабка эта когда-то была частью коллектива, частью общества, то там бы она и осталась. Потому как семьей бы обзавелась, а там и друзьями. Возможно, человек не может так просто взять и стать изгоем по желанию общества. Если примерный семьянин с кучей друзей вдруг будет осужден за какое-то мерзкое преступление, то его, кончено, сделают изгоем, но посадят к таким же, как он, а значит, одиноким общество человека не делает, хоть и очень пытается. Ведь именно тогда человек и становится изгоем, когда сам себя таким называет и принимает. А если общество и обрекает тебя на одиночество, назвав изгоем, то разве ты один станешь таким? Изгоев соберется в итоге группа, и они образуют отдельное сообщество.

Хотя кто знает, как там и что на самом деле, я ведь не ученый, чтобы учить вас. Это просто мысли обреченного на смерть.

04.04 10:00

Вот о чем я еще думаю во время завтрака: меня переполняет злость. Я ненавижу то пятно на потолке, ненавижу сырые ковры, пыль, которая превратилась в грязь, а ковры по-хорошему следовало мыть и чистить хотя бы каждые полгода, чего я не делал вообще никогда, и сейчас лучшим решением было бы сжечь их. Я ненавижу этот дом, который достался мне от государства как сироте. Вы скажете: «Как же ты ненавидишь добро, которое получил за так?» Да так, друзья мои, что, подарив этот дом, они привязали меня к этому району, который я тоже ненавижу. Здесь живет средний класс, успешные и многообещающие люди, а я, как урод, выделяюсь среди них. Они решили мою судьбу, за что я и их ненавижу.

Продать дом и переехать туда, где мне нравится, тоже не получится, ведь жилье, подаренное государством в помощь сиротам, остается собственностью государства. Такие у нас законы.

12:30

Порой, мысленно перечисляя вещи, которые я ненавижу, (а их немерено), я в конце концов прихожу к выводу, что умереть – это благословение. Это панацея от бесчисленных страданий одиночества, от бесконечно мучительной депрессии, от липкой сырости кровати, от косых взглядов, полных презрения, от взглядов надменных и высокомерных, да и… просто от взглядов. Смерть – моя панацея.

04.04 14:30

Я тут уже столько вещей перечислил, которые ненавижу, что кажется, будто добавить больше нечего, но это не так. Я только что прогуливался по парку, и добавлю к своей ненависти ярко-цветные галстуки в горошек. Вот что произошло.

Во время обеденного перерыва, в полдень, у меня не было аппетита, даже наоборот мне было тошно. Поэтому я решил прогуляться по парку, что находится через две улицы от офиса. Висела пасмурная пагода, солнце то выглядывало, то пряталось, и моросил мелкий дождик, потом снова светило солнце. Такую погоду я тоже ненавижу, она непостоянна. Будто небеса – это глупый, неопределенный парень в очереди за фастфудом перед тобой, который уже минут десять перебирает свой заказ. Неужели там, на небесах, не могут определиться, лить дождю или светить солнцу? Или они надо мной издеваются, чтобы сильнее разозлить, пока я жив? Смеются, наверное, с того, как я неуклюже сломанный зонт достаю, как разворачиваю спицы, поднимаю над головой – а дождь уже кончился. Смешно вам? Это всегда смешно, когда происходит не с вами.

Но здесь я не про эту ненависть хотел написать. Знаете, ненавидеть можно все, что угодно, но есть вещи, которые бесят тебя настолько сильно, что кровь кипит и пульс бьет по ушам.

Так вот, гуляю я по парку, пытаясь насладиться погодой, и вижу: напротив встал и пялится на меня мужчина – черные туфли, коричневые брюки, перламутровый пиджак и розовый галстук в желтый горошек. Я еще подумал: что за ужасная одежда? Мой потрепанный и заштопанный черный костюм куда приятнее смотрится, пожалуй, чем этот попугай. А морда-то! Пухлые щеки, нос картошкой, маленькие, глубоко посаженные голубые глаза и улыбка, как у пивовара. Ну, знаете, как в рекламах пива пузатые мужики? Вот точно такой и загородил мне путь. Я сначала его не узнал и замер в недоумении, а тот еще шире улыбнулся.

– Не думал, что встречу тебя когда-нибудь, – сказал он, и тут я его сразу узнал. Марк Вазовский, школьный одноклассник. Хоть и узнал его, сделал вид, что не знаю. Последнее, чего мне сейчас хотелось, так это лицемерно-дружелюбного общения. Особенно с Вазовским. Он всегда был высокомерным, чересчур уверенным во всем, на каждый вопрос знал ответ: даже если ответ был неправильный, он отвечал так, словно тот был правильный, и был уверен в своей правоте. Таких кретинов я особо ненавижу. Они не умеют признавать свои ошибки.

Я сделал вид, что оглядываюсь назад, будто бы за мной мог стоять человек, к которому он обращается, потом повернулся обратно и спросил:

– Вы со мной, господин? – Его улыбка расширилась, оголяя пожелтевшие зубы, и он засмеялся.

– Конечно, с тобой, Кома, – при слове «Кома» меня всего передернуло. Так меня называли в школе – от слова «комок», как комок шерсти, только со временем сократили до «Кома», но смысл прозвища не сильно изменился. Смысл заключался в том, что рядом со мной всегда будто нет жизни. Вот только на самом деле, если до того, как этот идиот дал мне такое прозвище, со мной пытались как-то держать связь, то после вовсе стали избегать и делать вид, будто меня нет. Так уж работают клички в школе. – Марк, ну же, – продолжал он припоминать мне, – Марк Вазовский, вспоминай, дружище!

Дружище! Он-то? В этот момент меня переполнило ненавистью, хотелось воткнуть зонт ему в глотку и затолкать поглубже, мое лицо все искривилось, и он наверняка это заметил. Мгновенье спустя мне удалось собрать все силы и продолжить играть в лицемерие.

– В какой школе вы учились?

– В двадцать первой Радонской.

– Да, я тоже там учился, но вас что-то не припомню. – У Марка заметно дернулась бровь, я определенно задел его эго. Его надменное, высокомерное и мерзкое эго. – Может быть, вы напомните какой-нибудь случай, который нас связывал, и тогда я, может быть, вас вспомню?