Внезапно! Этот, потерявший всякий приемлемый обывательскому сознанию облик, мужчина почувствовал на своем лице совсем не мистический, а вроде бы как даже совершенно человеческий пинок тяжелого, закругленного на конце ботинка, вслед за чем голос, звучавший словно из загробного мира, неожиданно молвил:

– Я сумрачный Хранитель этого доходного места и, поскольку обличен такими страшными полномочиями, обязан тебя спросить: ты по что это грязный, вонючий «бомжара» засоряешь своим смрадом чистый воздух нашего города?! Разве ты, «мерзавец», не знаешь, что сюда едут самые богатые и знатные члены нашего общества, чтобы просаживать у нас свои огромные денежки?! Ты же своим отвратительным видом их только отталкиваешь, порочишь с таким трудом добытую репутацию самого быстро доходного места нашей страны, а вдобавок ко всему сказанному следует отметить, что подобные тебе, «гниль подзаборная», еще и нападают на беззащитных граждан, жестоко избивают их и впоследствии грабят. Что ты на это скажешь? Говори: тебе предоставляется последнее слово, а потом мы будем судить тебя самым страшным и беспощадным, но в то же время справедливым судом.

– Да что вы такое хотите узнать? – пролепетал перепуганный человек дрожащим от страха голосом, набравшийся храбрости для того, чтобы приподнять свою всклокоченную вихрами грязную голову и чтобы попытаться разглядеть лицо говорившего, но увидевший только сплошную и мрачную черноту. – Я живу здесь уже более семи лет, с самого основания этого города, когда здесь только появилось самое первое казино. За первых три года я просадил здесь все свое, к слову сказать, довольно нехилое состояние, заработанное мною за долгие годы опаснейшей предпринимательской деятельности, где, честно признаюсь, я не всегда мирился с законом, а потом вот, соответственно, стал от горя спиваться и затем «по наклонной» стал «опускаться» все ниже и ниже. Что же мне было делать, если я полностью утратил свою бизнесменскую хватку, а возвращаться к родным с пустыми руками – тут мне совесть попросту не позволила. Так вот, я и живу последние годы, никому не мешая и потихоньку спиваясь.

– Это никакое, не оправдание! – грозным голосом гремел стоявший напротив него незнакомец, своим обезличенным мрачным видом наводивший огромную тоску и смятение. – Я тебя, кажется, спросил: почему ты до сих пор здесь и не свалил «бомжевать» в какой-нибудь другой, менее респектабельный, город, так как еще раз повторюсь – сюда устремляются люди солидные, важные, кошельки которых забиты деньгами? Даю тебе последний шанс назвать хотя бы одну, какую-нибудь здравомыслящую, причину, позволяющую тебе до сих пор оставаться здесь и засорять наш красивый, благоустроенный город.

– Мне просто некуда было податься, – опустив книзу голову и приготовившись терпеть жестокие муки, проговорил беспечный, потерявший всякий интерес к этой жизни, мужчина, одновременно утирая с лица кровь, струившуюся из носа, сломанного сразу же, после первого удара ногой, – как я уже и сказал – последние пять, может быть даже семь, лет я не имею ни родных, ни каких-то более или менее приличных знакомых…

– Хорошо, – проговорил неизвестный, взявший на себя обязанность быть судьей этого потерянного для общества человека, – я все понял и принимаю решение: приговорить «помойного» бомжа к смертной казни через закапыванье живьем, или попросту быть похороненным заживо! – и обращаясь уже к обреченному. – Полезай в этой гроб! Он, как ты понимаешь, приготовлен специально тебе, именно он тебя выбрал и сопроводил до места захоронения.

В этот момент, словно повинуясь какому-то страшному приказанию, крышка необычного устройства стала приподниматься, оголяя оббитую белой материей пустоту, из которой тем не менее лилась непрекращающаяся похоронная музыка, а показавшееся потусторонним дымное дуновение лишь более увеличилось, резко взметнув кверху словно пары клубящегося тумана, зеленовато-голубоватое свечение же сделалось только ярче.

– Нет, – запротестовал приговоренный к жесткой смерти мужчина, – я не полезу… нет такого закона… вы – в конце-то концов! – не имеете права…

Он уже прекрасно понял, что стал заложником какого-то жуткого, больше сказать, кошмарного наваждения, заставившего его, под действием непомерного страха конечно, самого прибыть на выбранное какой-то неведомой силой место для его жуткого умерщвления. В тот же момент стоявший перед ним незнакомец, наполняя свой голос злобными, какими-то даже «стальными», нотками, выкрикнул:

– Отлично! Ты сам избрал свою участь!

После этих слов, словно по чьей-то негласной команде, на него посыпались нескончаемые, однако и не причиняющие достаточно сильной боли удары, дающие полное основание полагать, что пытка эта, возможно, очень затянется, скорее всего, будет мучительной и, без сомнения, закончится смертью. Невольному страдальцу не оставалось ничего иного, как терпеть непрекращающиеся болевые воздействия, постепенно превращающие его некогда сильное, а теперь практически полностью высохшее туловище в один сплошной, болезнетворный синяк. Кто его бил и в каком количестве – сказать было трудно, отчетливо ощущалось лишь то, что изверги основательно знают свое страшное «дело», «придавая» кожному покрову тела один иссиня-черный оттенок, не затрагивая при этом внутренних органов. Удары наносились методично и в основном твердыми, тупыми предметами, больше всего похожими на солдатские ботинки либо полицейские «берцы», как известно, отличающиеся своим внушительным весом и ударно-поражающей силой. Однако это могло быть и не так, но уж очень сильно было похоже.

Терзаемый бомж от каждого тычкового воздействия только покряхтывал, перемежаясь страдальческими стенаниями, будучи не властен, да попросту и не отваживаясь, оказать хоть какое-то значимое сопротивление силам, явно находящимся за гранью его давно померкшего понимания, высушенного пагубным влиянием алкогольных напитков. Минут через пятнадцать непрекращающейся ни на секунду бойни это, и без того утратившее всякий человеческий облик, «подобие» своим лицом стало похоже на страшного гуманоида, ну, или в лучшем случае на перезревшую, начинающую гниение тыкву. Физиономия сплошь покрывалась синюшными гематомами, некоторые из которых, наполнившись излишней кровью, чернея лопали, придавая и так отталкивающей поверхности еще и зловещий кровавый оттенок. Что касается остального тела, то, если бы кому-нибудь пришла в голову мысль снять с него давно нестиранные, пропахшие смрадом и вонью, шмотки, они бы смогли увидеть мало чем отличавшуюся картину, представленную одной синюшной, по всей площади кровоточащей, раны.

– Все! – раздался похожий на замогильный глас, взявший на себя труд вести все словестные речи. – Хватит! А то еще сдохнет, а этого допустить мы не можем, ведь, если кто помнит, он приговорен нашим судилищем «быть похороненным заживо», – и уже обращая вопрос к измученному жизнью и терзателями мужчине, – ну что, «бомжара», сам «обживешься» в своем последнем пристанище или тебе еще необходимо добавить стимулирующих мотивов? Как ты, думаю, понял – мы это сможем делать до бесконечности, и без обеденных перерывов.