– По-своему он был бы прав, – Валентин отвлекся от рощи и теперь смотрел вперед. – У нас осталось семь Умбератто.

– Да хоть восемь! Слушай, попробуй говорить, как человек. Что в Васспарде не так?

– Сейчас уже ничего, мы начали во всех смыслах новый Круг. Арно, я много раз слышал, как ты вспоминал Сэ и Савиньяк. И один, и вместе с матерью и герцогом Алва.

– Мы и с братцами можем повспоминать… Леворукий, я же тебя к нам до сих пор не пригласил! Давай осенью съездим?

– С большим удовольствием, но я пытаюсь сказать о другом. У меня, как я теперь отчетливо вижу, никогда не было дома, мало того, дома не было у всей нашей семьи. Только видимость, морок с дворцом и прудами. Сейчас он перешел ко мне, с ним нужно что-то делать, а я не хочу его даже видеть. Скажи что-нибудь про клячу.

– Ты же знаешь, она несусветная.

Валентин знал и не ответил, а мориски, нет бы начать дурить и набиваться на ссору, упорно шагали голова в голову по пустой – не считать же ушедших вперед «фульгатов» – дороге. Хоть бы солнце выглянуло или ворона пролетела! Серятину Арно и так недолюбливал, а уж под такие разговорчики…

– Неужели все так плохо? – Арно вынудил Кана идти почти вплотную к Соберано. – Я сперва подумал, ты про выходцев вспомнил.

– Я про них не забывал.

– Тогда мальчишек точно надо забирать!

– Ты прав. С братьями я повел себя скверно, но мне до такой степени не хотелось вспоминать прошлое, что я гнал от себя саму мысль о Васспарде. А они там сидели, как… совята.

– Может, расскажешь про них? – Домой Валентину не хочется, это и шипогрудому усачу ясно, но он не отступится, да и чем раньше сбросишь с шеи камень, тем лучше. – Как хоть с ними себя вести?

– Мы почти друг друга не знаем. С Ирэной я хотя бы говорил, а младшие… Нас слишком хорошо воспитывали.

– Ты об этом все время твердишь, только Карлу с Октавией вряд ли сейчас лучше.

– Вынужден согласиться.

– Значит, находим клад, забираем мальчишек… Как их зовут, кстати?

– Клаус-Максимилиан и Питер-Иммануил.

– А если по-человечески?

– Отец до Лаик называл нас только полными именами.

– Кляча твоя несусветная, зачем?!

– Ты все-таки ее вспомнил, – слегка улыбнулся Придд. – Не знаю, почему отец был таким, но мать его любила до самой беды.

– До… убийства Юстиниана?

– Теперь мне кажется, что до самой смерти. А вот и Гирке… Это уже наши земли.

– Где? – с облегчением завертел головой Арно. Ну и разговорчик, хоть кусайся, но занозы Валентину пора выдернуть; взять дюжину «крови» подурней и выдернуть. Не сегодня, конечно.

– Посмотри направо, – как ни в чем не бывало объяснил Придд. – Сейчас всё заровняло снегом, но на самом деле там плес. Видишь колокольню? Это Максимилиановская придорожная церковь.

– Вижу. – Острая высокая крыша, чуть ли не в треть общей высоты. Кажется, так строили перед Двадцатилетней. – Какая серая.

– Только в ненастье. Церковь, как и дворец в Васспарде, сложена из местного известняка, в солнечную погоду они кажутся золотистыми.

Пугала, караулящие присыпанные снежком пустые огороды, идущим по тракту отрядом не интересовались, торчали себе, растопырив руки-палки, и глядели в закат. Если вдуматься, очень аллегорично…

– Завораживающее зрелище, – Лионель чуть придержал рвущуюся к пока еще далекой конюшне Проныру, – не находите?

– Говорят, глядеть в закат не к добру, – Дювье странности временного командира не смущали, впрочем, опыт по части странного у бывшего сержанта имелся немалый. – Только куда деваться-то, если ехать нужно? Или вы про что другое?

– Возможно… – в Закат они всем Талигом глядят уже года три, но сейчас в клубящемся безумии начинало проступать нечто осмысленное. – Хочется увидеть весну.

– И не говорите, Монсеньор… Ну теперь-то, считай, дожили! То есть возвращаемся.

– Да, – согласился Ли, отпуская повод. До Аконы, если не выскочит очередной зверь, оставалось недели полторы, так что на встречу с Хайнрихом он успевал. Если его медвежье величество явится, как собирался, они с Рокэ успеют хотя бы наскоро разобраться с собственными похождениями, а он еще и обещанную ночь отдаст… Одну из трех. Если, конечно, долг по-прежнему в силе.

Закат угасал, небо чернело, как чернеют остывающие угли, притомившиеся за день кони рвались вперед, на запах дыма. Огонь в печи – воплощение мира и покоя, и он же, вырвавшись на волю, становится бедой. Или войной… Савиньяк повел плечами, разминая затекшую спину.

– Капитан, не припомните, клирики в начале мятежа не пытались вас увещевать?

– Нет. – Дювье ответил, даже не задумавшись. – Да и с чего бы? Мы же Маранов вздернули и ваш Сэ сожгли, хотя…

– Капитан Дювье, мы с вами об этом уже говорили.