– То есть Алиса привела Марка на их собрание, и он втянулся?

– Да. Видишь, проникся этой идеей про «переплетено» – главной идеей Гуру… Вот Кирочка за него и волнуется, – усмехаешься хитро – как трикстер, появляющийся «откуда-то» в другом творении Оксимирона. Вздыхаю.

– Надо думать, из-за этого у Марка будет много проблем.

– Надо думать, да, Профессор! – (Степенно склоняешь голову, передразнивая меня). – Эта сучка его здорово подставила.

«Ваша картина мира – сетка», «мне суждено тут помереть еретиком»… Вспоминаю «Мы» Замятина. Тоже тоталитарное общество, тоже люди с искажённым сознанием – и любовь, которая сначала освобождает героя, а потом убивает его. И то, и другое – с легкомыслием языческого божества. Почему авторы антиутопий так склонны сводить всё к откровенной мелодраме и строить её на образе женщины-предательницы, любовницы-врага? Отражение потаённых страхов?..

– Далила, – роняю, надеясь вновь уколоть твоё любопытство; и у меня получается. Смотришь в сторону, припоминая. Твои ноздри трепещут, точно у гончей, поймавшей след: такие разговоры со мной захватывают тебя азартом охоты.

– Что-то знакомое. Из Библии?

– Да. Женщина, предавшая героя, Самсона. Она воспользовалась его доверием и вызнала секрет его нечеловеческой силы, а потом выдала этот секрет врагам… – (Смотрю на тебя, осёкшись; что-то в твоём лице неуловимо меняется. Кажется, мы никогда толком не обсуждали это – но мы оба понимаем, как мучительно ты боишься Женщины. Женской власти над твоими желаниями, женского вероломства. Женщины как таковой, вообще. Боишься, несмотря на вечную жажду её подчинить). – В общем, архетип женщины-предательницы. Получается, твой Марк встретил свою Далилу. Хотя, – (неловко хихикаю в тщетной надежде разрядить обстановку), – он писатель, так что это, наверное, естественно.

Писатели вечно лезут на рожон.

Щёлкаешь зажигалкой и с весёлой горечью констатируешь:

– Ну, я бы сказал, что масштаб тут поменьше. Марк – не Самсон, а обычный еблан!

– Почему это? – обижаюсь за Марка из писательской солидарности.

Закатываешь глаза. Когда ты куришь, за вуалью дыма их непонятно-зелёный оттенок кажется ещё богаче.

– Да потому что как это вообще – настолько потерять голову из-за единственной встречи в клубе?! Да ещё и так доверять какой-то шмаре. Не понимаю!

Разглаживаю складки на простыне. Ты скорее рисуешься, чем правда так считаешь. Романтизма в тебе до сих пор так много, что никакой циничности его не перекрыть.

По крайней мере, мне так кажется.

– «А ты уверенно ходишь по моему солнечному сплетению лунной походкой»… Очевидно же, что она для него – не просто какая-то «шмара» из клуба.

– Ой, Юль, да ладно тебе! – (Стряхиваешь пепел, изящно постукивая по сигарете ногтем). – Навыдумывал он много, но по факту-то она кто? Ты сначала дослушай, а потом суди. Увидишь, как он воспримет то, что она кинет его.

Значит, всё-таки кинет. Жаль.

– Что навыдумывал – не спорю. Вдохновился, встретил музу. Бывает.

– Музу. Ага.

– А что? Видно же, что для него это главное. «У меня полна голова тумана, призванье – марать бумагу»…

Окидываешь меня цепким уважительным взглядом.

– Ого. Ты вот так с ходу цитаты запоминаешь?

– Ну, я же и раньше слушала. И эта строчка мне нравится.

Объясняю, словно оправдываясь, – сама не понимаю, за что.

Если бы не мат (часто неуместный), я бы назвала «Горгород» одной из самых по-юношески романтических историй среди известных мне. Любовь, боль и творчество, распятые бездушной массой во главе с властью, – всё это столько раз было, но по-прежнему выворачивает душу.

Хотя, возможно, дело просто в том, что все тексты Оксимирона для меня связаны с тобой.

Легонько царапаешь меня по колену.

– Ну, что я могу сказать, Тихонова? Ещё один приговор себе подписала. Сейчас дослушиваем «Переплетено», а потом переслушиваем «Девочку-пиздец» и «Всего лишь писатель». Ты кучу тем задала, которые хочу обсудить. – (Надавив ногтем чуть сильнее, насмешливо смотришь, как я вздрагиваю). – Всё, выхода нет!

– Да я не против. – (Улыбаюсь, стараясь, чтобы улыбка не выглядела испуганной. В твоём голосе вибрирует жутковатое напряжение непредсказуемости). – Эти две мне очень нравятся.

Строго приподнимаешь бровь.

– А я не спрашиваю, против ты или за. Я твой господин и ставлю перед фактом.

Опускаю взгляд. Теперь мне действительно страшно. Этим утром в тебе было так мало отчуждённой хозяйской холодности – совсем не как в звонках или переписке. Я почти забыла, что больше не прежняя Юля для тебя.

Если это правда.

– Конечно, мой господин. Прости меня, я… забылась.

Молчишь пару секунд – наверняка оцениваешь мою искренность. Потом удовлетворённо киваешь.