– Поймите меня правильно – я не хочу умереть просто так. Я хотел бы сделать хоть что-то. В последний раз. В своей жизни я совершил много полезного, так что бесполезным моё существование я не считаю, что уже можно счесть положительным итогом моей жизни. Однако, возможно, я ещё что-то могу. Поэтому, мисс, я хочу задать Вам Ваш же вопрос: что Вам надо? Подумайте хорошенько, ведь в наши дни любая мелочь, даже самая незначительная, может решить всё.

– Мне ничего не нужно от Вас, – продолжала говорить сквозь зубы я. – Уходите… – хотела бы я сказать “убирайтесь”, но я боялась вызвать в незнакомце резко негативные эмоции вроде гнева, боялась раздраконить того, кто не страшился стоять под прицелом заряженного пистолета.

– Вы меня боитесь. Не стоит. Потому как страх – самая страшная топь.

– Самая страшная топь – это безнадёжность, – не отдавая себе отчёта в том, что начинаю вступать со странным человеком в диалог, отозвалась я.

Старик замер. На его лице отобразилось отстранение.

– Вы правы, – вдруг, спустя несколько секунд тягостного молчания, произнёс он. – Как же Вы правы… А ведь Вы моложе меня, – глаза старика пронзили меня взглядом переполненным печали. Казалось, что его голубые глаза, в эти тяжёлые для нас обоих секунды, отражали в себе всю боль человечества, которая никак не могла из этих зеркал небесного цвета выплеснуться наружу, на землю – этот человек, почему-то, не мог плакать. Я поняла это. Почуяла, как птицы чуют губительную засуху. И в моей голове пронеслась отрезвляющая, ясная, страшная мысль: “Этот человек и вправду завтра будет мёртв”.

Не опуская своего пистолета, я предложила ему сесть на одно из двух кресел, стоящих рядом с журнальным столиком по правую руку от него, совсем рядом с выходом и достаточно далеко от нас (меня и Тристана). Потому что понимала, что он никуда не уйдёт.

Старый еврей принял моё предложение, ознаменовывающее осознание мной безысходности моего положения. Ведь я хотела избежать этого убийства. И теперь он знал это. Человек, желающий умереть, знал, что я не хочу его убивать. Означает ли это, что в скором будущем он предпримет роковую попытку спровоцировать меня? Решит ли он поставить меня в ещё более безвыходное положение? Вынудит ли меня нажать на курок?

Этот человек создавал впечатление добродушного персонажа, и потому я почти была уверена в том, что он всё-таки поставит меня в ещё более безвыходное положение.

Глава 52.

Я продолжала стоять у изножья кровати, в которой лежал труп Тристана, но пистолет я решила опустить. Старик, только что разместившийся в кресле, явно не знал, с чего именно начать, но начать определённо точно хотел.

– Я видел вас в окно, – наконец произнёс он. – Мой номер с вашим по соседству.

Моя память мгновенно показала мне картинку окна соседнего номера: оно было лишь наполовину занавешено прозрачной тюлью. Он действительно хотел спрятаться подобным образом – оставаясь на виду? Подобное может говорить либо о халатной глупости, либо о редкой мудрости, либо о нежелании этого человека жить.

– В мотеле ещё есть кто-нибудь? – повела бровью я. – Люди? Блуждающие?

– Нет. Больше никого. Ещё вчера здесь была семейная пара лет тридцати пяти с четырьмя детьми, но они уехали. Кажется, они хотели попасть в Британию через Бельгию.

– А что сейчас в Британии, безопасно? – поняв, что диалог между нами по-любому состоится, ведь я не могу припугнуть своего собеседника оружием, потому как он, очевидно, не боится смерти, я решила последовать циничному совету Тристана, который прозвучал из его уст всего двое суток назад и который мне совсем не пришёлся по душе: “Если вы не можете предотвратить изнасилование – расслабьтесь и получайте удовольствие”.

– Думаю, что на этой планете осталось очень мало действительно безопасных мест, – смотря сквозь меня, отозвался старик. – Ходили слухи, что Британия принимает беженцев, но этим слухам уже три дня срока, так что, скорее всего, эта информация давно просрочена. В конце концов, Британия ведь не резиновая.

“Не резиновая”, – мысленно повторила я.

– Я скоро уйду, обещаю, – продолжал ночной гость. – Я всего лишь расскажу Вам одну историю, после чего обещаю Вас больше не беспокоить. Уйду сразу же, если только Вам не понадобится что-то от меня взамен.

– Что мне может от Вас понадобиться? – поинтересовалась я, не скрывая напряжения в своём голосе.

– Не знаю, – пожал плечами старик. – Информация или какая-нибудь иная помощь. Для начала давайте я начну свой рассказ, а после, возможно, Вы сами решите, чем я могу быть Вам полезен. Если же ничем – что ж, так тому и быть. – Старик замолчал, возможно ожидая от меня каких-то слов, но я была нема, и тогда он решил продолжать. – Меня зовут Елеазар Раппопорт и мне шестьдесят лет, – всего лишь шестьдесят?! Этот человек не выглядел на свой возраст – он выглядел гораздо старше. Хотя, возможно, виной его чрезмерно старческого вида было плохое освещение, из-за которого я едва могла различать его лицо. – Я в первый и в последний раз в своей жизни влюбился, когда мне было двенадцать лет, в прекрасную соседскую девочку, мою ровесницу, только что переехавшую в Мюнхен из Индианаполиса. Девочку звали Саломеей Каценеленбоген. У неё были красивые карие глаза, длинные вьющиеся волосы, остренькие черты лица и необычно длинные пальцы, умело вступающие в диалог с роялем. Она, как и я, тоже была еврейкой, и, как вскоре оказалось, истории наших семей были очень похожи. Наши родители были немецкими евреями, бабушки и дедушки которых смогли сбежать от фашистского режима в Америку в январе 1939-го года, причём и её, и мои предки бежали одним путём, на одном пароходе. Но они не были знакомы, как и тысячи других евреев в той спасительной шлюпке не знали друг друга, потому неудивительно, что дальше их пути разошлись. Мои прадеды в итоге умерли в Америке, но мои дед с бабкой вернулись в Германию в 1995-ом году, в то время как семья Каценеленбоген осталась в Америке на целый век. Так что я родился в Германии, в Мюнхене, а Саломея в Америке, в Индианаполисе. И всё равно наши судьбы пересеклись на одной земной точке, в одном временном отрезке. Она стала моей соседкой, появившись на Бургштрассе* в своём кружевном белом платье и соломенной панаме летом 2046-ого года (*Название улицы г.Мюнхена). Я начал за ней ухаживать в тот же день… – Рассказчик запнулся. Я продолжала ощущать себя напряжённой пружиной. Зачем этот человек рассказывает мне всё это? Для чего мне это знать?.. Я ощущала крайнюю растерянность, потому как не понимала, в чём именно мне подозревать этого человека: в безумии или в здравомыслии? Какая из этих двух граней данной личности для меня может оказаться страшнее? – У нас не было детей, – вдруг продолжил гость, явно пропустив большой отрезок своего рассказа. – В восемнадцать лет Саломея попала в аварию, из-за которой впоследствии лишилась возможности иметь детей. Она год пролежала прикованной к постели, но смогла побороть свою немощность и, в день своего девятнадцатилетия, сделала свои первые уверенные шаги в новую жизнь. Ещё через год она уверенно и самостоятельно, без помощи костылей, дошла до алтаря, у которого её ждал я. Нам было всего двадцать лет, когда мы поженились. Совсем молодые, амбициозные и до безумия влюблённые друг в друга, в жизнь, в свои мечты и в своё дело. Я изучал языки и в итоге стал профессором лингвистики, а позже и доктором филологических наук, свободно владеющим двадцатью пятью живыми и тремя мёртвыми языками. Саломея же, прежде грезившая музыкальной карьерой, неожиданно после аварии начала рисовать и в итоге стала одним из лучших, и известнейших в Германии иллюстратором детских книг. Я в свои двадцать девять, внезапно насытившись своей профессией, до странности резко и кардинально решил сменить курс своей жизни, и в итоге сменил не просто квалификацию, но профессию, что в моём возрасте считалось запоздалым, особенно с учётом того, что я решил податься в такую серьёзную науку, как медицина. И всё же к сорока годам я смог стать не просто хирургом, но входящим в десятку лучших практикующих хирургов страны. Саломея же, всегда отличавшаяся верностью во всех сферах своей жизнедеятельности, не предала своего дела и до конца совершенствовалась на выбранном ею поприще. А кем были Вы до того, как этот странный мир рухнул?