Шрифт:
– ...тута... тута! – кричал кто-то, кто бежал впереди. За плечом его в такт бегу повизгивала гармонь.
– Братишки... и мне оставьте! – подпискивал какой-то из отставших.
– Ладно, ладно... найти сперва, – восторженно откликался третий.
Семен стоял на самом повороте. Первый, вылетевший из-за угла, наткнулся на Семена. Семен подался грудью вперед и тот отлетел в сторону. Впрочем, он тотчас же поднялся и отряхивал пыль с дешевого и узкого ему пиджачка, немало, судя по складкам, пролежавшего в сундуке. Это был Андрюшка Подпрятов.
Теперь он со злобной внимательностью смотрел на Настю, – Настя стояла спиной к ним. Остальные – кто что: грызли ногти, подтягивали пояски, просто водили мутными непонимающими глазами, а один, нагнувшись, оцепенело, трогал пальцами оторвавшуюся в беге подошву сапога и качал головой.
– Что ж, приятели... семеро на одное напали? – сдержанно сказал Семен, усмехаясь на удивлявшегося оторванной подошве. – Нехорошо ведь!
– Вся власть на местах! – с пьяным упорством отвечал Подпрятов, косясь на остальных и понукая их на дерзость. – Кто ты такой тута?.. – и опять он тряхнул головой.
– Не лезь, Андрюшка! Дай ему самому побаловаться, – сказал другой с лицом, опухшим от бессонницы и хмеля.
– Кто такой?.. – переспросил Семен и лицо его надулось сдержанным бешенством. – А вот кто... становись один на один, я из тебя все потроха вытрясу... ну!
– Хорош, хорош... давал чорт грош, да и тот спятился! – в каком-то остолбенении и невпопад выпалил Андрюшка, но тотчас же испугался, едва взглянул в осунувшееся лицо Семена. Теперь уже о полном смирении говорили Андрюшкины, за минуту перед тем наглые, глаза.
– Ладно уж, не гневись! Сам знаешь, разгулялось... видим свежатинка бежит... – он помолчал, сощелкивая пятнышко грязи с картуза. Поднявшийся ветерок пошевеливал коноплю: она шумела и пуще насыщала воздух того места пьянящим духом. – Да мы к тебе и бежали. Думаешь, за бабой твоей гнались! Своих, что ль у нас нету? Как же! Нужна она нам ровно зуб в дыре! Мы к тебе с вестью бежали... беда случилась!
– Ну?.. – Семен собрался уходить.
– Да вот! Серега-те Гусак... ведь убежал! У Исаевой Сечи привязан был, – глухим недовольным голосом рассказывал Андрюшка Подпрятов. – Ну, мы и пошли вот сейчас... побаловаться хотели. А там даже и веревочки след простыл. Такая беда!.. Главное: веревочка-те зачем ему?..
– Его не иначе как Марфушка спустила, – заговорил другой. – Сейчас встретили, так похвалялась, будто Серега сватался. Так и Брыкин сказывал. И это очень возможно!
– А сам-то Брыкин где? – спросил Семен, ища его глазами.
– А тут был... тут! Где ж он? – засуетился вокруг самого себя Подпрятов. – Вот и бежал с нами... Поотстал, должно!
Еще с минуту стояли молча, думая о Половинкинском побеге. Совсем рассвело. С села доносились ржанья коня и крики петухов. Стороны разошлись; ни одна, ни другая не была довольна происшедшим разговором. Одно явствовало: Семен крепко сидел на занятом месте. – Настя шла рядом с Семеном и молчала. «По чужому встретились», с удивлением думал Семен и был прав: за время разлуки что-то сломалось в их отношениях, любое слово, сказанное искренно, показалось бы ложным.
– Я по письму твоему приехала... Ты ведь звал меня? – оправдывающимся тоном произнесла, наконец, Настя.
– Вот и хорошо сделала, – неловко сказал Семен и до самого дома не задал ей ни одного вопроса ни о чем.
А те, семеро, Настины загонщики, шли в другую сторону. Облачье над лесом прорвалось, и в длинной щели стояло солнце, какое-то чужое, ненастоящее, как восходная луна. Словно стыдясь непутных своих, разбухших от разгула лиц, шли все семеро с опущенными головами. И вот, сперва про себя, а потом все громче, затянул один плачевным напевом и на высокой ноте песню. Песня та была длинна и жалобна, на верхних своих запевах сердце щемила.
Ее слушая, молчало все кругом: даже жаворонки не вертелись, как обычно, над полями в то утро. Да и нечему было радоваться жаворонкам: день вставал угрюмый и нехороший, как большое распухшее лицо, с глазами, еще красными от вчерашнего хмеля.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.
I. Похмелье.
Подобно тому, как будит паденье камня отстоявшийся на дне ил, ненужный ни для чего, кроме как чтоб водилась в нем ползучая безглазая жизнь, и поднимается ил и мутит воду, – так же возмутились стоячие воды Воровской тишины. Поднялся ил и обволок небо, солнце скрылось, и как будто даже укоротились дни. Нет веселья в повествованьи о черных, похмельных днях Воров.
...Наскакали верховые посланцы на девять окрестных деревень, стали говорить неуказанные речи. Непонятны были чужому уху темные реченья их и про обширность поля, и про шумливость леса, и про великую нашу ширь и воль. А смысл у всех был один: кровь. И еще не закатилось солнце похмельного дня, как взгудели мужики у исполкомов, засвистали колья и камни, и нахлынула кровь на кровь. Когда пришла холодная ночь, властительница сна и покоя, застала она на деревнях другую, людскую ночь, бессонную, неспокойную. Не стали соперницы спорить, кому место, – обнявшись тесно, как сестры, повисли над Воровской округой. В ту ночь молчало всякое ночное, одно только было: гульливая топотьба взбесившихся человечьих ног.