После отдыха на Канарах мы не переставали суетиться вокруг Дилана. «Разве нормально так много спать? Близнецы Элисон так часто не падают. Тебе не кажется, что он слишком бледный?»

– Он какой-то не такой, – сказала я доктору. – Но, может быть, нам это только кажется.

– Вы лучше знаете своего сына, – ответил доктор, выписывая направление на обследование, и в мрачном выражении его лица отразилось наше будущее, хотя тогда я этого не поняла.

– Мы лучше знаем нашего сына, – говорит сейчас Макс. – В больнице сотни пациентов, и за доктором Халили закреплено не менее тридцати. Каждому из них она уделяет всего по несколько минут – от силы десять-двенадцать в день. Двенадцать минут. – Он мимолетно встречается с моим взглядом. – Разве может она знать о ребенке больше, чем родители, которые проводят у его кровати по двенадцать часов в день? Родители, которые провели почти три года, держа его за руку?

У меня кружится голова. Я пытаюсь вспомнить, когда я ела в последний раз.

– Мы должны как следует изучить этот вопрос. – Макс поднимает на меня глаза, чтобы убедиться, что я его слушаю. – При правильном лечении Дилан может прожить еще около пяти лет. Он может полностью выздороветь – о таких случаях все время пишут.

С тех пор как мы вернулись домой и Макс погрузился в поиск обнадеживающей информации, он почувствовал прилив энергии, которой так не хватает мне.

– Подумай сама: разве могут врачи найти оптимальное лечение для каждого? Учесть все особенности организма? У них просто нет такой возможности.

Теперь я вижу Макса, которого знаю. Макса в режиме поиска решения проблем. Он анализирует, ищет варианты, ничего не принимает на веру. Макс смотрит на часы:

– У нас сейчас восемь вечера… значит, в Чикаго – два, а в Вашингтоне – три.

Он встает и берется за телефон.

– Ты хотя бы куртку сними.

Он сбрасывает куртку, и она соскальзывает со спинки стула.

– Я сейчас включу отопление.

Пару месяцев назад мы остановили таймер, который включал отопление, согревающее дом с четырех до десяти вечера. Какой смысл был включать его, когда мы возвращались поздно вечером и сразу же валились в постель?

Я иду в гостиную и включаю газовый камин, ожидая, что Макс останется за кухонным столом. Но он проходит за мной и, тяжело опустившись на диван, кладет на колени ноутбук, бросая телефон рядом с собой. Я сажусь рядом. В углу комнаты стоят корзинки, в которые аккуратно сложены игрушки Дилана. В тот день, когда его положили в больницу, я прибралась в доме. Игрушки и газеты, казалось, были везде. Я усадила сына у телевизора и пронеслась по дому, наводя порядок перед отъездом, ни на секунду не задумываясь о том, что Дилан может не вернуться. Сейчас мне жаль, что я не оставила все так, как было, и пусть его игрушки валялись бы повсюду, словно он только на минуту отвлекся от игры.

– Я позвоню маме.

Макс не реагирует. Похоже, он вообще не слышит меня. Я набираю номер из детства, представляя, как мама, глядя на отца, удивленно спрашивает: «Кто это может быть?» – потому что после девяти им никто не звонит. Потом она отложит вязание и поднимет трубку.

– Это я.

Я слышу, как на том конце провода ахают.

– Что случилось?

Моя семья практически не пользуется телефоном. Мы звоним, только когда что-то случается.

Я открываю рот, но слова душат меня, и я издаю лишь тонкий звук, который заставляет Макса оторваться от экрана.

– Дилан… – выдавливаю я, сгибаясь пополам в бессловесном вопле, и Макс забирает у меня телефон.

– Карен? Нет, он жив… – Он замолкает, и я не знаю – то ли его перебивает мама, то ли он собирается с силами. – Но, боюсь, у нас плохие новости.

Из своего воображаемого кокона я смутно слышу его голос, сообщающий маме о том, что доктор Халили сказала нам утром. Макс столь же спокоен и бесстрастен, как была сегодня она. Как ему удается совладать со своими эмоциями? Разве он не чувствует эту ужасную боль в груди? Разве он не испытывает ту же боль, что и я сейчас? Боль, которая не дает дышать. Разве это не убивает его так, как убивает меня?

Конец ознакомительного фрагмента.