За светлым гранитным столом, рассчитанным на двенадцать персон, сидят лишь четверо. Во главе отец Евы — Павел Алексеевич. По правую руку от него, ее дедушка — Алексей Илларионович. С левой стороны, Ольга Владимировна и следом за ней — Ева.

Первые двадцать минут ужина мать с отцом привычно ведут легкую будничную беседу, а Ева ковыряется ложкой в тарелке с тыквенным крем-супом и отрешенно смотрит на море. Ожидает того негласного часа, когда внимание будет обращено к ней.

И этот момент наступает.

— Ева, — властно зовет ее по имени отец. — Мама говорит, сегодня был твой первый день в академии.

— Да, папа, — кивает, опуская руки под стол.

— И как впечатления?

— Все хорошо. Спасибо.

Павел Алексеевич берет бокал с красным вином. Медленно отпивает, задерживая жидкость во рту. Проглатывает и жестко смотрит на Еву.

— Надеюсь, ты хоть «мореходку» сможешь закончить? — с резким стуком ставит бокал на стол и трет подбородок рукой.

Ева пылает от смущения и негодования под его взглядом, но не может подобрать правильных для отца слов. Сказать же, что думает — не смеет.

Внезапно на всю столовую гремит громкое чертыханье Алексея Илларионовича. Он, словно маленький ребенок, рассерженно шмякает ложкой в свою тарелку, и тыквенный суп разлетается во все стороны. Попадает и на Евино платье, но она со скрытым восторгом терпит этот факт.

— Ненавижу!!! Ненавижу эту гадость! — заходится Алексей Илларионович свистящим криком.

— Господи! — возмущенно вскрикивает Ольга Владимировна, прикрываясь руками. — Прекратите немедленно…

— Папа, что ты творишь? Папа!

У Евы вырывается несдержанный хохот. К счастью, ни мать, ни отец не в состоянии обратить на нее свое внимание.

— Ненавижу! — дедушка Алексей продолжает усиленно елозить и плескать ложкой в тарелке.

— Я прошу вас… Алексей Илларионович…

На шум прибегает сиделка.

— Лидия Михайловна! — с облегчением выдыхает Ольга Владимировна. — Скорее, пожалуйста…

Женщина откатывает инвалидное кресло от стола, но Алексей Илларионович успевает швырнуть грязной ложкой сыну в лоб.

— Черт возьми! Папа!

Ева едва не падает под стол от смеха. Прикрываясь ладонью и краснея лицом, вовсю хохочет. Ей плевать, что тыквенное пюре залипло у нее в волосах, и рябью пошел лиф платья.

Пока Ольга Владимировна с салфетками кидается на помощь мужу, Алексей Илларионович резко утихает и заговорщицки подмигивает Еве. Она поднимает руку и выставляет большой палец.

Дедушку Алексея вывозят из столовой. Протестуя, он поет во всю мощь своего голоса:

— Шаланды, полные кефали, в Одессу Костя приводил, и все биндюжники вставали, когда в пивную он входил. Синеет море за бульваром, каштан над городом цветет…

— Это просто возмутительно! — подрывается на ноги Павел Алексеевич и брезгливо отряхивает испачканную одежду.

— Что поделаешь… — сдержанно сопит Ольга Владимировна. — Старость меняет людей до неузнаваемости. И мы, к сожалению, никак не можем это предотвратить.

— Он, будто, специально…

— Нет. Нет, что ты, Паша? Он тяжело болеет… Знаешь, меня больше беспокоит то, что он ночами разъезжает по дому. Коляска поскрипывает, Алексей Илларионович напевает эти ужасные портовые песни, еще и за окном то ветер завывает, то чайки кричат… Одним словом, жуть!

— Семейка Адамс, — мрачно шутит Ева, хватая яблоко и с облегчением поднимаясь из-за стола.

Мать с отцом не успевают ей ответить. Из комнаты Алексея Илларионовича раздается протяжный разрыв аккордеона.

— Я вам не скажу за всю Одессу. Вся Одесса очень велика. Но и Молдаванка и Пересыпь обожают Костю-моряка…

Ступая за порог квартиры, Адам сталкивается в холле с отцом. Закрывает дверь, пока Терентий Дмитриевич смотрит сквозь него и разговаривает по телефону.

— Что значит, могут быть проблемы? — небрежно накидывая плащ на плечи, говорит отец в трубку. — Леня! Судно зашло в порт — значит, должно быть отгружено. Не знаю! Выкручивайтесь, как хотите. Все должно быть в срок.

Адам бросает кожаную куртку на тумбу и, скрестив руки, опирается спиной на стену.

— Да, и насчет «Четвертого звена»… Слиянию быть. Да, уже решенный факт. Этот причал добавит нам необходимой мощи. Будем расширять базу, — довольно смеется Терентий Дмитриевич. — Исаев позеленеет от злости…