Шесть лет назад я тоже был среди литературы, но не так это чувствовал. Зато сейчас я чувствую, что наполнялся уже тогда. Я копил, чтобы подсознательно все переварить и извергнуть. Только через боль постигается значимое. И пусть иногда хочу ни во что не верить, как Игорь Летов, но верю. Сжимаю себя. И сидя каждое лето на капоте машины среди пшеничных полей надеюсь, что люди действительно стремятся к любви настоящей.

Но давайте вернемся в начало истории. Сегодня я вышагнул с крыльца гостиницы чужого, но родного в прошлом, города. Соскреб грязь с ботинок, вдохнул в легкие что-то кроме дыма. Шесть лет назад город не казался старым, хотя таким он казался нашим родителям. А сейчас новая набережная кажется чем-то чужеродным посреди воспоминаний уже нам. Прикоснулся к стене дома из минувшей эпохи, и услышал голоса тех, кого уже нет в живых. Собрал их за тысячу миль вокруг, и услышал. Я не услышал, что именно они говорят, но сам факт прикосновения к жизни массы безликих мне показался очень важным.

Я нашел по памяти то место, где мы с тобой сидели шесть лет назад. Разгреб влажные ветки и соорудил себе зрительский зал. Сижу один, и так неинтересно. Сижу сам, вдыхаю. Шесть лет назад клялся себе не курить, а теперь тяну эту горечь. И теперь намного холоднее, чем в том июле. Просто горизонт, и просто земля перед ним. Просто река режет сотни километров пустошей. Но теперь эта река сквозь года мне кажется особенной. Исеть вяжет меня со мной исчезнувшим на всем своем протяжении.

И вдруг так радосто стало, что в две тысяси двадцать первом я уже не увижу тебя на той кухне. На той кухне все до сих пор расставлено именно так, как и должно быть расставлено. Каждая чашка на своем месте. И растаявшее мороженое я протягиваю тебе именно так, как нужно. И я ничего не хочу менять там, кроме того, что это нужно было попытаться сохранить не только в памяти. Но может тогда и не получилось бы ничего с литературой? Или черт с ней? Нет, вообще не хочу сейчас ничего переставлять. Оставлю каждую чашку на прежних местах. Или хочу менять, но просто не могу, а потому убеждаю себя в том, что не хочу?

За окном твоей родительской кухни навечно останется тот же Преображенский собор, который точно перестоит все построенное вокруг. Около него все выложили плиткой, но сам так и не побелили. И сквозь голые ветви под свинцовым апрельским небом он видится мне иллюстрацией заветренности моей юности.

Я случайно встретил твою маму на улице. Она меня не узнала. И мне стало настолько больно, что я перебирал вслух себе под нос случайные слова, будто душевно болен, лишь бы перебить мысли. А она растворилась в годах. Лишь вспышка, а мне вдруг важно. Я помню, как она стояла, облокотившись о столешницу, и благословляла нас. Была заметно моложе. А теперь это лишь эпизод. И никогда больше.

Сижу уже на другом участке берега. Сейчас у тебя округлились бедра, и теперь в тебе намного больше женщины, чем я мог себе представить. Теперь в тебе больше матери, чем я мог себе воображать в шестнадцать. В тебе намного больше всего. И все те обещания обрели намного больший смысл. Но теперь от них нет никакого толка. Потому что я одинок, сколько бы званых ужинов не посетил. Мне все еще кажется, что после нашего с тобой лета меня навсегда изменило. Я сам сломал и себя, и свои мечты. Предал любовь, и сколько бы за ней потом не гнался, оставил ее в две тысячи пятнадцатом. Я много структуризировал все это, пытаясь определить, не кажется ли мне все это. Нет, это не юношеское давит, и не чувство вины. Давит настоящее чувство, которое не было смешано вообще ни с чем, но которое я утратил по отношению к себе же. Давит опыт. Опыт, которому ты благодарен, всегда имеет высокую цену. Иной же опыт растворяется быстрее сигаретного дыма.

И вот я поднимаюсь с земли, отряхиваюсь. Прокручиваю в голове тысячу моментов счастливых, бывших за эти шесть лет, и понимаю, что готов их обменять на жизнь с тобой. Готов не стать тем, кем я стал, чтобы все эти шесть лет быть просто счастливым, а после еще быть счастливым полвека. Мое несчастье, которое превратилось в автографы людей, которые не знают мою предысторию, не стоит всех этих страданий. Поэтому я не завидую тем, кто просто радуется каждому дню. Я счастлив, что они не прожили моего, и если они чего-то здесь не понимают, я тоже счастлив.

Может, мы бы остались вместе, пережили "кризис третьего года", из которого только два пути, и пошли по самому вероятному из них – пути безысходного принятия друг друга, когда по отдельности уже страшно, а вместе не так уж и противно. Но раз этого не случилось, что-то будет изнутри съедать меня. Что-то, что мне не хотелось бы кормить.

Тропа выстилается передо мной. Я дохожу до моста, но иду по правой его стороне. Впервые в жизни. Перехожу Исеть. Теперь я в Шадринске, в самом его центре. Ступаю в грязь, обтираюсь. В следующий раз пытаюсь идти аккуратнее, но снова пачкаюсь. И снова обтираюсь. Это житейские сложности. Они меркнут перед тяготами психологических испытаний.

Замер весь мир, и перо в руках. Плохо? Плохо. Я заперт в себе, как в четырех стенах. Завтра начнем летать? Давай хотя бы сегодня выспимся. И пусть нынче у некоторых я все сомнения отнял, что гнилой, как труп, и рот свой не стоит открывать мне – ведь как открою, вру. Не знают они, как можно любить нескольких, каждого по-своему, или хоть кого-то, кроме себя, а не тонуть в ревности. Не знают, чем кормить чертей внутри. И всех, кто открывается, считают психами. А я буду открываться. Буду продолжать перемешивать жизнь мою, жизнь людей мне хорошо знакомых в одну массу, в которой будет уже не отделить одну реальную судьбу от другой. Я буду любить. Как бы мне ни было темно говорить обо всем этом.

Это значит, что теперь я взрослый? Вернусь еще через шесть лет в Шадринск, и почувствую что-то? Как долго еще удержусь на плаву? Найду ли что-то? Выпрошу ли у чертей индульгенцию? Что я скажу в тридцать? Может быть совсем другое. Может быть расслаблюсь и обрету покой, и над этим буду смеяться. Но я всегда буду знать, что никогда больше. Мы все проживаем лишь один раз, и вообще ничего не сможем вернуть. И даже через десять лет будет происходить то, что я не верну через двадцать. И ты тоже. Никогда больше. Это та фраза, которая должна вращаться в голове, даже когда давит рутина. Никогда больше. Никогда.