– Ел он, ел, ел-ел и до того наелся поросёнок Хаврюша, что устал и лёг под грушей спать. Проснулся он ночью, посмотрел вокруг себя и не нашёл свою грушу, которую он ел-ел, да так и недоел. Закручинился, заплакал он горько-горько и принялся от тоски глядеть в небо на зеленые-презеленые звёзды и тихонько выть.

Тут Сергей Петрович по-волчьи завывал:

– У-у-у! У-у-у!

Ему с удовольствием подвывала и Верочка:

– У-у-у! У-у-у!

И только всласть насытившись этим своим совместным воем, они возвращались к сказке.

– И увидел вдруг поросёнок Хаврюша, – продолжал Сергей Петрович, – что на небе среди зелёных звёзд, прямо на Луне, как на тарелке, лежит его вкусная-вкусная, сладкая-сладкая, еденная – еденная недоеденная груша. Подумал-подумал поросёнок Хаврюша и полез от тоски на дерево. Всё выше и выше поднимался он, пока не добрался до самой верхушки. А когда добрался, то осторожно-осторожно, так, чтобы не свалиться на землю, ступил он своей ножкой на небо и пошёл мимо зелёных звёздочек, мимо тучек, прямо к Луне, на которой, как на тарелке, лежала его любимая груша. Шёл он к ней, шёл, тучки-толстушки перед ним разбегались, шушукались между собой, а звёзды у тучек спрашивали: «Кто это такой? Кто это такой по небу идёт?» Тучки пожимали в ответ своими пушистыми плечами и отвечали звёздам: «Мы не знаем… Мы не знаем, кто по небу идёт…» Подошёл поросёнок Хаврюша к Луне, и только хотел было взять свою любимую грушу, а груша вдруг соскользнула с Луны и полетела вниз, на землю, и вслед за ней полетел вниз и сам поросёнок Хаврюша… Сладкая груша летела вниз и ударялась о ветки дерева. Бум! Бум! Бум!

– Бум! Бум! Бум! – кричала Верочка.

– А вслед за сладкой-сладкой грушей летел вниз поросёнок Хаврюша: Бам! Бам! Бам! – кричал Сергей Петрович.

– Бам! Бам! Бам! – кричала Верочка.

– Большое-пребольшое, высокое-превысокое дерево тряслось, и с веток на землю падали большие сладкие груши: Бах! Бах! Бах!

– Бах! Бах! Бах! – кричала Верочка.

– Дерево тряслось всё сильней и сильней, груши падали всё чаще и чаще. И поэтому поросёнок Хаврюша и его любимая груша – бам-бум! бум-бам! – вместе упали не на твёрдую землю, а прямо в целую гору больших, вкусных и сладких груш.

– Папа, – говорила Верочка, – а поросёнку Хаврюше было совсем не больно, правда?

– Правда-правда… Слушай дальше. Собрал поросёнок Хаврюша все груши, упавшие с дерева, в свою корзинку, все до единой, и пошёл домой. И было в его корзинке груш видимо-невидимо, и была его корзинка тяжелой-претяжелой, и устал поросёнок Хаврюша. Взял он тогда крепкую-прекрепкую, длинную-предлинную верёвку, и привязал этой верёвкой свою корзинку с грушами к случайно проплывавшей над его головой тучке-толстушке. И тучка-толстушка понесла тяжёлую корзинку с грушами, словно была не тучкой, а самым настоящим дирижаблем. А рядом с корзинкой, прямо под тучкой, весело шагал поросёнок Хаврюша. Долго ли он шёл, коротко ли, нам то неведомо, а ведомо нам только то, что однажды ранним утром поросёнок Хаврюша постучал в двери избушки, где жила обезьяна Яна и её подружка Лягушка-Квакушка. Постучал – тук! тук! тук! – и говорит: «Обезьяна Яна и подружка обезьяны Яны Лягушка-Квакушка, открывайте двери! Это я, поросёнок Хаврюша! Я принёс вам сладкие-сладкие груши!» Обрадовались тогда обезьяна Яна и её подружка Лягушка-Квакушка, положили груши на печку, туда, где раньше сушилась одна лишь гречка. Вот и сказке конец, а кто слушал… – здесь Сергей Петрович приостанавливался, смотрел с улыбкой в лицо уже, казалось, спящей дочери и шептал так тихо, что и сам себя с трудом слышал: – …а кто слушал – холодец…

Верочка тут же открывала глаза, словно она только притворялась, а не спала, и только того и ждала, когда же отец скажет неправильное слово, и сердито говорила:

– Папа, надо говорить не «холодец», а «молодец»… – и тут же засыпала.

Этой зимой Сергей Петрович сблизился со своей дочерью как-то особенно близко.

Однажды тусклым февральским днём, Сергея Петровича прямо с урока вызвали к телефону. Он вбежал в учительскую на ватных ногах, думая, что что-то случилось с Верочкой. Лилечка – а это была она – плача (у него снова дрогнуло и замерло сердце при мысли о дочери), просила его прямо сейчас приехать к ней в школу.

Когда иззябший Сергей Петрович после тряски в холодном пустом автобусе, подходил к школе-интернату среди высоких, красных стволами сосен, он подумал, что недостроем школьные корпуса никак нельзя назвать: во всех окнах стояли остеклённые рамы, двускатные крыши были крыты красной черепицей; казалось, вокруг стоит такая сосредоточенная тишина только потому, что сейчас в школе идут уроки; Сергей Петрович даже представил себе, что вот-вот прозвенит звонок и на заснеженных аллейках между школьными корпусами появятся румяные, крикливые школьники.

Разглядев вблизи Лилечкино житьё-бытьё в школе-интернате, Сергей Петрович взял в руки лопату и первым делом сбил с крыльцовых ступенек лёд, потом натаскал угля, натопил печь, починил электрочайник.

Потом они пили чай, и Лилечка в своей цигейковой телогрейке, стёганых ватных штанах и валенках, спрятавшись лицом в пуховом платке (наружу выглядывали только её запотевшие очки), сидела перед ним у дымящей буржуйки и говорила:

– Сережа, я так больше не могу… Я всё брошу… Я вернусь в школу… Он меня обманул… Какая я дура, что тогда тебя не послушала… Лучше я буду дома сидеть да обеды вам готовить… С Верочкой буду, а то она словно сироткой живёт при живой матери…

Сергей Петрович слушал жену, а сам думал о том, что совсем не сироткой на белом свете живёт Верочка, а с отцом, и совсем неплохо, кажется, живёт; думал и о том, что прежняя должность Лилечки уже занята Гомотетием, и что Гомотетий, конечно же, не уступит Лилечке своё место завуча.

Так думал Сергей Петрович, а говорил он совсем другие слова. Он говорил, что всё уладиться, что скоро весна, что нужно держаться, что терпенье и труд все перетрут, что это счастье, пока ещё ты молод, построить своими руками школу, что Зот Филиппович в ней не ошибся, что нужно терпеливо ждать и тогда всё получится. И что сам он тоже в неё верит… Ну и всё такое прочее, что всегда говорят в таких случаях. Для чего он это говорил, и в его ли интересах было так говорить, он не знал, а, может быть, даже и знал, что это совсем не в его интересах, но всё равно говорил.