Лилечка показала Сергею Петровичу и свои владения, водила его по пустынным коридорам, звенела увесистой связкой ключей, безошибочно находила в этой связке нужный ключ, и всё жаловалась мужу, что «никаких денег у Зота Филипповича не хватит, чтобы всё это привести в порядок».

Зашли они и в стоящее особняком громадное здание спортивного комплекса. Сергей Петрович всем интересовался, ничего не упустил, походил по дну бассейна, поднялся на самый верх вышки для прыжков в воду.

– Лиля! – позвал жену Сергей Петрович. – Лиля!

Она запрокинула голову:

– Спускайся, а то ещё упадёшь!

– Лиля, послушай, а почему бы вам не разделить школу и спорткомплекс? – спросил Сергей Петрович. – Пусть на школу деньги даст твой Зот Филиппович, а на спорткомплекс город или область. Разве так нельзя сделать?

– Конечно, нельзя… – вздохнув, сказала Лилечка. – Слазь, фантазёр. Пора нам за Верочкой идти…

Хотя Лилечка и назвала мужа в бассейне фантазёром, на следующий же день она отправилась к Зоту Филипповичу и пересказала ему свой вчерашний разговор с мужем. Зот Филиппович ее внимательно выслушал и под конец сказал:

– Светлая голова у твоего мужа, Лилия Феоктистовна. Ты ему так и передай, что у него светлая голова. Вот давай и будем делить твой интернат, как пирог… Мы школу потянем, а о спорткомплексе – пусть у других голова болит… – и Зот Филиппович подмигнул Лилечке. – Только ты, Лилия Феоктистовна, с этим делом не тяни, а сядь и изложи свои предложения на бумаге…

И дело разделения школы и спорткомплекса завертелось: задействованы были в этом важном государственном деле головы не столько светлые, сколько опытные в таких безобразиях и крючкотворствах, что никакой другой светлой голове, будь это даже и голова самого городского прокурора, в этих крючкотворствах и безобразиях было не разобраться. Сколько сердец учащённо забилось, когда дело завертелось, сколько карманов вследствие этого учащённого биения утяжелилось, сложно сказать, слухи носились самые разные.

Одно можно сказать определённо: к этому делу был привлечен олимпийский чемпион и миллионщик из новых сам Кувшинников, к чьим рукам (это тоже носилось в воздухе в виде слухов) спорткомплекс со всеми своими потрохами к концу лета и прилип; каким-то чудом деньги нашлись и на Лилечкину школу».

Сергей Петрович, конечно же, понимал, он даже улыбнулся самому себе, так он хорошо это понимал, что жизнь людей похожа одна на другую, словно буквы в книгах. Но сейчас ему очень уж хотелось, чтобы его жизнь была чем-то необычным, или пусть хотя бы и буквой, но в каком-то очень хорошем, печальном и светлом слове. Чтобы тот, кто услышал это слово, именно кто-то, из тех, других, а не он сам, до слёз задумался бы о горькой и печальной судьбе Сергея Петровича Жилина.

Сергею Петровичу сейчас хотелось, чтобы ему про него рассказывали так, чтобы от этого рассказа в его груди было светло и от этого света в груди хотелось бы плакать, чтобы сердце куда-то спешило и рвалось, как собака с поводка.

А получалось всё как-то не так: совсем просто и неинтересно, словно тот, про кого рассказывали, жил какой-то бестолковой, глупой и ненужной жизнью, и был слишком таким же, как все; хотя он не был таким же, как все, потому что он был он, а все были другие.

И только сам Сергей Петрович Жилин захотел погрустить о своей жизни, только он стал чувствовать в своей груди этот печальный свет, только к глазам его подступили эти первые, тёплые, согретые жалостью и любовью к самому себе слёзы, как рассказчик, словно он только и ждал того, что Сергей Петрович захочет продолжения, тут же заговорил:

«Сергей Петрович шёл среди высоких, красных стволами сосен по новенькому блестящему асфальту, ведущему к Лилечкиной школе, и вспоминал, и даже с удовольствием вспоминал зимние милые подробности: как в позапрошлом феврале, когда он впервые попал сюда, он сбивал лопатой со ступенек лёд, таскал уголь, топил печь, как чинил чайник, как заваривал чёрный душистый чай, как он утешал Лиличку, и какой она тогда казалась ему беззащитной в своём пуховом платке, в телогрейке и валенках.

Сергей Петрович от избытка сил иногда даже принимался бежать вприпрыжку, что-то насвистывал себе под нос, несколько раз запустил придорожной шишкой в слишком уж любопытную белку, которая преследовала его от самой автобусной остановки и даже, совсем развеселившись, во весь голос пропел сначала тенором:

Как соловей о розе поет ночном саду,

Вам говорил я в прозе, на песню перейду…

А потом и басом:

На воздушном океане без руля и без ветрил

Тихо плавают в тумане хоры стройные светил…

Причиной же такого весёлого настроения Сергея Петровича было то, что учитель биологии Александр Иванович Сорокин (он работал с Сергеем Петровичем в одной школе), попросил его замолвить за него словечко перед Лиличкой о месте учителя биологии в её школе-интернате.

Если бы Александр Иванович Сорокин перешёл в Лилечкину школу, сам Сергей Петрович занял бы освободившееся место учителя биологии в своей школе, и больше не прозябал там в учителях труда и домоводства. Именно поэтому Сергей Петрович так охотно и взялся за это протежирование.

Когда Лилечка в ответ на его просьбу ответила ему: «Я подумаю…», Сергей Петрович тут же представил себе себя на месте Лилечки и представил, как бы он сам просто и без всякой дипломатии ответил ей: «Да, Лиля, конечно же, возьму, пусть приходит…» И тут же Сергей Петрович сам пришёл к той мысли, что более правильно поступила сама Лилечка, а не он, если бы он оказался на её месте. «Может быть, именно поэтому она и директор, что умеет так серьёзно и умно сказать: «Я подумаю…», а я просто учитель труда и домоводства», – подумал Сергей Петрович и снова запустил в любопытную белку шишкой.