В таком именно расстройстве сидел он на полу перед Игнатом Давыдычем, держа в руке сапог с дыркой.

– Неужто все умеешь?
– спросил Игнат Давыдыч и тоскливо поглядел за окно.

Стояла на дворе зима, и в снегу трещали крещенские морозы.

Под вечер народ гулял, катаясь вдоль улицы на ковровых санках, с лентами на конской гриве и пестрой дуге.

Подгулявшие бабенки, в крытых шубах и желтых платках, пели веселые песни, вповалку лежа в санях, и махали бутылками.

Молодцы задирали девушек, толкая в сугробы; под окнами ходили старики, хрустя снегом; у всех щеки краснели, как клюква, и уже скрипели ворота, принимая пригнанных с речки коров; солнце село. И, видя все это, Игнат Давыдович тяжело вздохнул.

– Народ гуляет, а я принужден маяться... Надоело очень, - сказал он и застегнул на костяные пуговицы парусиновый с медалями халат, в который можно было поместить трех десятников и писаря.

– Помочь можно, - ответил Терентий и, скосив глаза, спросил: - Угарно?

– Страсть; так все и ползет перед глазами.

– Я сам понимаю.

– Сделай милость, Терентий, истреби их словом каким, ты, говорят, мастер...

– Мастер, мастер, а сам который год маюсь.

– Что ты?

– Вот вам - что! Сам себе их навязал и не через вино, а через воду.

– Как через воду?

Но тут Терентий, сообразив, что проговорился, закрутил головой и смолк, Игнат Давыдыч даже ногами на него затопал, потом повел носом, встал, упершись о сиденье, и сказал:

– Пирог принесли. Ну ладно, Терентий, окажу я тебе уважение, ведь ты все-таки генеральский сын, идем со мной пирог есть!

Голова у Терентия пошла кругом - виданное ли дело: у самого исправника пирог есть!

Вскочил он тотчас на ноги, отказался до трех раз и пошел вслед Игнату Давыдычу из канцелярии, где они сапог примеряли, в столовую. А в столовой от пирога шел такой приятный чад, что, кроме пирога, ничего не было видно.

Исправник сел, расправил усы, показал Терентию на стол, отрезал угол у пирога и сказал:

– Ну-с.

– Эх, - молвил Терентий, - зарок дал, а вам скажу... С русалкой я живу девять лет, как с бабой...

Игнат Давыдыч только что раскрыл рот, поднеся к нему на вилке немалый кусок, но при этих словах поперхнулся, отодвинул стул и спросил, выкатив глаза:

– Что ты?!

Потом раскрыл пошире, зажмурился и принялся смеяться так громко, что Терентий даже обиделся.

– Смешно вам, Игнат Давыдыч, - сказал он, - а я принужден после, как помру, в реке жить... Это мне неудобно.

Исправник отсмеялся, наконец, перекрестил себе сосцы, приосанился и воскликнул;

– Ах ты мошенник, как же ты без дозволения начальства с гадом столько лет живешь? Почему раньше не доложил?

– Совестно, Игнат Давыдыч, разве бы я пил, если бы не совестно.

– Где же ты ее поймал?

– Конечно, в реке, где они и водятся. Около плешивого камня, в яру, там их плавает видимо-невидимо.

– Слово на них знаешь?

– Какое слово, сама навязалась...

– Все-таки баба, значит?

– Да. Рыбу ловить я большой охотник. Закинешь крючок с наживой в реку и жди, вода как пустая, а глядь - и тащится со дна живая рыбина, даже руки трясутся. Так вот, плыву это я раз под вечер на лодке, гребу и пою, а позади леса тянется; мастер я был тогда романсы петь - дворянское, знаете, занятие, а к невежеству я еще не совсем привык. Вдруг дернуло за лесу - и лодка стала. "Не может быть, думаю, чтобы это рыба, - крючок за корягу задел". Стал я на корму, лесу вокруг руки обмотал, тяну и гляжу на дно. И вижу - на дне вот эдакая рыбина хвостом повела, повернулась и показала белое пузо. Обмер я. Левой рукой взял весло и стал к берегу подгребаться. А она видит, что хитрят, как потянула - я за лесой в воду и бухнулся. Вынырнул, а лодку отнесло. Поплыл я стоя к берегу, а лесу крепко держу; боюсь только, чтобы рыба ноги не отъела. И совсем за куст ухватился и уж коленку задрал, - как принялась она меня под микитки да под мышки пальцами щекотать. Я за куст держусь, а сам хи-хи, смеюсь, ха-ха, на всю реку, даже слезы проступили, и страшно, - понимаю, кто щекочет. Оглянулся и вижу: пальчики проворные по мне бегают; вот-вот под воду уйду, сил нет... Козел меня выручил - покойной бабушки Лукерьи, - любопытное было животное; видит - человек барахтается и не своим голосом кричит, подбежал, стал над водой, рога опустил да как топнет копытами... Русалка тут же и притихла: боится она козлиного духа. Вылез я кое-как, со страху лесу за собой тяну; иду, тяну, оглянулся, а над водой уж голова показалась, - такая красивая: брови подняла, рот, как у младенца... потом и по грудь вышла, и на берег лезет (крючок у нее в волосах запутался), и зовет тихонько: "Не беги, Терентий, возьми меня к себе". А мне куда бежать! Как дурак, стою перед ней; белая она, волосы, как пепел, от колен рыбьи ноги, а за ушками - красные жаберки, вроде сережек. "Уходи, - говорю ей, - ну, что тебе нужно, я не подводный житель".
– "Очень ты мне понравился, - отвечает и руки сложила, - возьми меня к себе, как жену. Я буду покорна". Тут у меня, конечно, в глазах помутнение пошло; поднял я камень, кинул в козла, чтобы перестал пугать; сам кафтан скинул, русалку обхватил, прикрыл кафтаном; она присунулась, будто кошка тихонькая, и в глаза глядит... И побежал я с ней по задам к себе...

Игнат Давыдыч со страхом слушал Терентия. На дворе давно настали потемки, молодежь разбежалась по домам, а в такой час, оборони бог, притащится кто-нибудь под окно из речки с рыбьими ногами...

– Ну, как же ты вообще?
– спросил Игнат Давыдыч и перед носом помахал пальцами.

– Вообще она женщина, - ответил Терентий, - добрая и тихая и жалеет меня нестерпимо. Только насчет пищи - сырую рыбу ест и меня к этому приучила. Жили мы очень хорошо. Раз я ей и говорю; "Что же, Мавочка, на тебе креста нет?" - "Нет и нет, отвечает, не нужен он мне; а будешь приставать - заплачу". А я опять про свое. "У тебя, говорю, ноги чертовы. Ну, виданное ли дело на рыбий хвост башмаки приладить". Она смеется. Пошел я и напился. И понял всю свою низость. Пришел пьяный домой, думаю - ушибу ее, брошу в реку, душу свою освобожу... А Мавочка мне и говорит: "Ты ведь меня убить пришел... Меня убить нельзя, а ты лучше разгляди меня". И показывается - бровки поднимает, повернется, то волосами вся прикроется, то примется за усы меня дергать и щекотать пальцем. Сел я на лавку и заплакал. Тут она мудрости меня начала учить. Да что мне в мудрости... Православный народ в царствие божие пойдет, а я в речку, ихним царем сидеть. У них такой обычай: состарится ихний царь, посылают они русалку покрасивее к людям выбрать нового царя. У них цари из людей, не кое-как, да!

– Ты, значит, о превышении власти толкуешь; ах, шельма, - сказал на это Игнат Давыдович, - вот я тебя. А паспорт у твоей животины есть?

– Паспорта у нее действительно нет, не полагается, Игнат Давыдыч.

– Теперь понимаю, отчего ко мне черти лезут, - продолжал исправник, раз в моем участке такое безобразие развелось. Кончено, всякий поверит, что с моего согласия эта гадость. Ах ты, Терентий, а еще я тебя пирогом накормил.

Терентий принялся благодарить и кланяться.

Игнат же Давидович раздумывал: оставить ему это дело (не хотелось трепыхаться после пирога) или нет, - как вдруг под столом в потемках вильнул ощипанный хвост.