– Пойдемте уж вместе, - сказал он, - как-нибудь помогу вам...

– Ах нет, Николай Михайлович, это для вас совсем не подходящее занятие.

– Почему же для вас подходящее, а для меня вдруг не подходящее?..

– Ну, вы такой - столичный, - сказала Раечка, перекинула с груди на спину косу и пошла...

Николушка шел рядом с ней, нахмурясь, горько сжав рот...

– Ах, Раиса, вы напомнили мне о самом больном, - сказал он после некоторого молчания, - лучше не будем говорить обо мне... Эх, все равно, туда и дорога, - он на ходу сломал сухую ветку, разломал ее и отшвырнул, моя жизнь кончена...

Раиса быстро нагнулась, взяла грибок и сунула его в корзиночку под кленовые листья...

– Люди слишком много мне нанесли зла, - растоптали в моей душе все святое,.. Что ж - буду жить здесь, забытый, никому не нужный... И жить-то мне осталось недолго с моей печенью... Пусть!.. Да иногда - гляжу вот так и жалко, - почему я не крестьянин, здоровый, беззаботный, с топором в руках, - рублю огромные сосны, летят щепки...

– Перестаньте, Николай Михайлович, - чуть слышно проговорила Раечка, и он увидел, что глаза ее зажмурены и ресницы - мокрые...

– Раиса, Рая, девушка моя, - крикнул он пылким, самого его удивившим голосом, - вам жаль меня?.. Сердце мое родное!..
– И схватил ее за дрожащие, холодные, маленькие руки.
– Да? Да?.. О, помогите мне...

– Чем же я могу помочь, я такая глупая, Николай Михайлович...

– Любите меня!

Эти слова вырвались у Николушки в неудержимом порыве, сами собой. Раиса до того растерялась, что бросила лукошко с грибами, раскрыла ротик, слезы на ее синих глазах сразу высохли...

– Любите меня, - повторил Николушка и, опустившись на колени, обхватил Раису, поднял к ней взволнованное лицо.
– Вы можете спасти меня... Вы спасете меня... С первой минуты, как только вы вошли - светлая, невинная, вся розовая, - я понял - сойду с ума... Или - вы, или - смерть...

Часа два спустя Николушка бегал по темному коридору и, растворяя двери, кричал в пустые комнаты:

– Тетя... Тетя же... Анна Михайловна, где вы?..

– Кто тебя, батюшка, укусил?
– проговорила, наконец, тетушка, высовываясь из дверей угловой, сундучной комнаты...

– - Мне необходимо с вами говорить...

– Господи, помилуй... Да на тебе лица нет! Решительным шагом Николушка вошел в сундучную, полутемную комнату, где пахло мехом, нафталином и мышами, не снимая шапки, сел на сундук и ненавидящими глазами уставился на Настю, которая стояла у окна, у кресла, где они разговаривали с тетушкой...

– Уйди, Настя, - проговорил Николушка и вдруг бешено топнул ногой, уходи, тебе говорят...

– Ты белены, что ли, объелся, дружочек?
– спросила Настенька, внимательно следя за его взглядом.

Николушка вскочил, но сел опять. Анна Михайловна с недоумением поворачивала голову то к Николушке, то к Насте.

– Если эта женщина не уйдет, я за себя не ручаюсь, - сказал он, глотая слюну.

Настя поджала губы, спрятала руки под косынку и вышла...

– Анна Михайловна, - заговорил Николушка, обхватив руками голову, тетушка... Вы хотите, чтобы я стал человеком... Вы хотите, чтобы я стал молод, здоров, честно зарабатывал деньги... Но, покуда около меня эта женщина, я - труп... Она тащит меня в бездну... Она, она виновата в моем позоре...

– Подожди, Николай, - перебила тетушка дрогнувшим от страха голосом, говори по-человечески... у меня голова кружится... Что случилось?

– Тетушка, я женюсь на Раисе!..

9

В тетушкиной спальне пахло валерьяной. Анна Михайловна сидела в кресле, повесив нос, голова ее была обмотана компрессом. Около нее Африкан Ильич, помалкивая, вздыхал и курил. Изредка вздыхала и тетушка.

Было после обеда, то время, когда по усадьбам и деревням дремлют куры и собаки, похрапывают люди в тени забора, в сараях, в каретниках; мальчуган какой-нибудь сидит на куче золы, в завязанной узлом на спине рубашонке, и сладко зевает, держа в грязном кулаке заморенного воробья; а где-нибудь в избе молодайка, на сносях, поет однообразно, - перед ней чашка с теплым квасом, по столу ходят мухи, тошно пахнет луком, сквозь засиженное окно виден все тот же амбар и желтый выгон... Сосет под сердцем у молодайки, негромко растягивает она слова песни, под окном слушает ее свинья, отмахивая искусанным ухом надоедливых мух. Так вот и сейчас на черном крыльце пела Василиса-стряпка такую же песню. Африкан Ильич слушал, молчал и, наконец, сказал с шумным вздохом:

– Ох, баба как воет, проклятая... Не открывая глаз, тетушка кивнула.

Нелегко досталась ей вчерашняя история; Настя, подслушав у дверей Николушкино заявление, ворвалась, как зверь, в сундучную комнату. Николушка при виде ее блестевших глаз потерял присутствие духа и вдруг, обернувшись к тетушке, всхлипнул:

– Вот видите!

Тогда Настя ударила его кулаком по лицу и вцепилась в волосы. Николушка плюнул на нее, махал руками, тетушка самоотверженно проникла между враждующими - и ей попало; прибежавший Африкан Ильич оторвал Настю от Николушки и унес, и она кричала: "Я твоей шлюхе прическу поправлю". Николушка, мотаясь головой то на тетушкином плече, то на жилете Африкана Ильича, снова рассказал историю своей пропащей жизни... Его отпоили водкой. Далеко за полночь слышны были в старом дому всхлипывания, порой дикие вскрики и монотонный голос отчитывающей тетушки. В тот же вечер Машутка, несмотря на страх к привидениям, бегала под поповское окно и рассказывала потом на кухне, что поп Иван без подрясника, в подштанниках, ходил, как журавль, по горнице и все чего-то бубнил, а Раечка горько плакала, спрятав лицо в подушку.