Поленька при этом пыхнула и закуталась дымом из папироски. Вакх Иванович сейчас же застегнул пуговицы на чесучовом пиджаке и сказал не без волнения:

– Ну, что ж, я рад, милости просим!

– Придет ли он к вам - это вопрос. Вид у него такой неприятный, продолжала Поленька.
– С парохода поехал прямо в "Эксцельсиор". Взял комнату з два рубля, с окошком в сад, и сейчас же заперся. У него две жены, и с обеими не живет, Антон Чехов про него писал: гнусный сладострастник, но душа хрустальной чистоты и болезненно любит природу.

Так Поленька-акушерка смутила воображение и покой Вакха Ивановича. Ему вдруг стали несносны и коты, и дендийская обстановочка, и сам Брэмель. Здесь в каких-нибудь двухстах саженях сидел, думал, гордился сам собой, дышал тем же воздухом знаменитый, признанный, напечатанный поэт. У Вакха Ивановича стишки были не хуже, кто знает - не гениальными ли были его стишки; и все же от его присутствия не было знаменито в городе. А этот приехать не успел - все так уж и бегают и все про него знают; и каждая его строчка вроде молнии - откровение; а на самом деле стишки как стишки. Великая вещь - слава, человек скажет "и", "как" или "хочу" - боже мой, все так и похолодеют. Уверяла же Поленька, будто сила Пушкина в краткости, - он сказал; "Зима" - ив одном этом слове дал целую картину.

Поленька ушла, от нее ничего не осталось, кроме дыма. Вакх Иванович в смятении стоял у письменного стола, провидя, что благополучию и мечтам пришел конец; немыслимо более валяться на диване, слушать котовское мурлыканье! Но как действовать? Как натянуть на себя фантастическую кожу славы? Чем заставить слушать себя? Швырнуть ли в читательскую пасть том стихов и два романа? Или начать, как все, с унижения?
– он ничего не знал.

Сильно потерев лысину, Вакх Иванович выдвинул ящик, достал рукописи и сначала перелистывал их, потом стал читать вслух. Ему хотелось услышать стихи свои со стороны, познать их силу и слабость, но сколько бы ни перечитывал строфы то мрачным, то завывающим, то "бытовым" голосом, они выскальзывали из сознания, как намыленные. Но не только стихи - себя не мог Вакх Иванович ни оглянуть, ни пощупать. Тот из гостиницы "Эксцельсиор" все время нагло самоутвержден, конечно. Тому не нужно ни Брэмеля, ни старья, сидит один в нумере, никого не желает видеть... Вакх Иванович подошел даже к зеркалу, стал всматриваться в толстое, покрытое потом лицо свое, но ведь и это лишь было отражением в зеркале! Что за напасть!

Вакх Иванович сделал сам себе рожу в зеркало. "Мордоворот, - подумал он, - с нынешнего дня сажусь на одни лимоны, похудею пуда на два - все дело, черт ее возьми, в интуиции".

Он рванул с полки книжку знаменитого поэта, принялся читать вслух. "Ну вот, - закричал он, - это стихи?" И швырнул книгу на диван.

В прихожей опять позвонили, и, шурша сороковых годов платьями, влетели Додя и Нодя; они были обе стриженые, круглолицые, со светлыми дерзкими глазами.

– Слыхали - вот ужас, нам нужно уезжать из города, приехал пошляк, сахарная патока, - крикнула Додя.

– Он нам отравит все лето, меня тошнит от его стихов: луна, бог и добродетель! Изволите видеть - вонючка несчастная, - в один голос с Додей протараторила Нодя.

Они были, несмотря на стильные платья, очень современны: одна писала картины, другая сочиняла стихи; обе презирали всех людей, считали природу тургеневским пережитком, а небо - банальностью.

– Ну нельзя же так резко, - пробормотал Вакх Иванович, - он все-таки знаменитый человек.

– Мы презираем знаменитостей!
– воскликнула Додя.

– Мы плюем на Пушкина!
– крикнула Нодя.

– Нам ничего этого не нужно, мы молоды и хотим жить.

– Цветки, лужки, луна и звезды! Ах, ах, ах! Довольно пеленок! Мы не дети! Нам нужны экстазы и наркоз!

– Мы любим только уродливое!

Вакх Иванович слушал их разиня рот. Уж на что он был оригинален, а такого сквозняка никогда не устраивал, как эти две девочки. Они вертелись по комнате и трещали, глаза же их оставались холодными и дерзкими.

– Кого же вы в таком случае признаете?
– спросил он.

– Себя и вас, - немедленно ответила Додя.

– И больше никого, - подтвердила Нодя.

Вакх Иванович переспросил, вытащил носовой платок, вытерся, сел на диван, и вдруг его губы, щеки, глаза раздвинулись, расплылись.

– Ну еще что выдумали, - проговорил он и принужден был опять вытереться.

Додя и Нодя так и наскочили, одна назвала Вакха Ивановича гением, другая - Нероном. Ему нужно было подняться, наконец, во весь рост и сжечь ветхий, пошлый Рим, - в зареве пожара взойдет солнце нового искусства...

...Вечером Вакх Иванович вышел со двора. В голове его уже дымило; он готовился сжечь ветхий мир. Было условлено всем собраться на дворик гостиницы "Эксцельсиор", выманить туда знаменитого поэта и надругаться.

"Пусть послушает, я его оглушу! Довольно молчания! Настал час торжества! По этим камням в последний раз иду обыкновенным человеком", думал Вакх Иванович.

Солнце опустилось за выжженные холмы; в гавани появились огни; зажгли маяк, и он стал повертываться то красным, то белым светом; вечерний бриз затянул город запахом водорослей и рыбы, на улицах подвалило народу; на бульваре играла военная музыка; звенели колокольчики в кинематографах.