"Они или смеются надо мной, или очень печальные люди и тщетно ищут забвения", - думал поэт...

Я жить хочу, я голоден, я жажду.

Хочу шампанского и много, много дев...

– взвыл Вакх Иванович...

– Это смело, это бешено!

– Это пощечина, браво, браво!
– воскликнули Додя и Нодя, а Поленька проговорила:

– Как мило, когда у мужчины такие страсти. "Какой он, должно быть, голодный, - думал поэт, - и ему немножко радостей, и этим девушкам дай, господи, минуту тишины. Как жаль, что не могу им помочь, им нужно, чтобы я обиделся. Как бы это устроить?"

Он сидел в тихом оцепенении, точно ожидая близкий приход Хозяина, вымел и убрал дом и присел у ворот на лавочке, поглядывая, как закатывается солнце, а в пыли у ног возятся мохнатые щенята.

Хозяин был близко, он это чувствовал, он слышал его беззвучные шаги и сердце в испуге или чудесной радости переставало биться. "Готов ли? Все ли чисто?" - подумал он и с удивлением оглянул круглый стол и полуосвещенную низенькую кофейню; у прилавка все так же клевал носом губастый армянин, в печурке едва мерцали угольки, подогревая кофейник, а над столом стояли все четверо, наклонившись вперед: акушерка, девицы и местный стихотворец; с ужасным любопытством они глядели на поэта, когда же он обвел их глазами девицы захохотали сколь могли обидно и высунули языки, у акушерки от веселья свалилось пенсне, Вакх же Иванович гордо выпрямился, выпятив грудь.

– Он едва не упал в обморок, - проговорила Додя сквозь смех.

– Он не мог перенести, когда читал настоящий гений, - сказала Нодя.

– Я меньше всего виноват, - пробормотал Вакх Иванович, - сегодня на одного сходит божественный глагол, завтра - на другого.

Но поэт уже не слышал, что говорили дальше; ему внезапно стало до боли жаль этих людей; вглядываясь в их застывшие в гримасе лица, увидел он словно где-то в глубине их глаз пустынные поля, покрытые пеплом; там, на этих полях, ожидает каждого смерть, - придет она, и упадет человек, в отчаянии, в ужасе, без надежды...

Жалость и мука за них были так непереносимы, так сдавило горло, и сердце так забилось, словно пронзенное, что поэт промычал невнятное и, с трудом волоча ноги, вышел, из кофейной; за спиной его заверещал, раскатился, захрюкал смех, затопали ногами...

Он добрел до гостиницы, с трудом отыскал свой номер и без сил повалился на постель. Над подушкой все так же горела лампа под зеленым абажуром. Глухо, мерно издалека шумело море. Точно волны, набегая и разбиваясь, подходили все ближе, грозили затопить гавань.

Ничего, кроме шума их, не слышал он, шум их был древний, торжественный и мрачный.

– Господи, - сказал поэт, положив похолодевшие уже ладони на грудь, мне тяжко здесь, возьми меня.

Тогда в ногах его постели, точно придя по шумящим водам, появился Он. Весь светлый, точно из огня. От невидимого лица Его шли острые сияющие лучи...

НА КАВКАЗЕ

1

Февраль 1915 г.

Вдалеке, за ровным белым пространством, сиял горный хребет; жаркое солнце стояло высоко; небо синее - весеннее, и вершины далекого хребта кажутся точно выкованными из серебра. Поезд прошел Минеральные Воды, и к полудню вдруг кончилась зима. На равнине извивались речки, стояли камыши, стога, кустарники, по черным дорогам тянулись арбы на буйволах, и горы с правой стороны стали синее неба, у подножия их стелилось облако испарений. Попозже солнце залило их золотой пылью, потом, к склону дня, они стали оранжевыми, багровыми и скрылись, когда закатилось солнце. И все эго время, не отдаляясь, выше всех горела разным светом двойная вершина Эльбруса.

Сосед по купе - полковник - рассказывал про жизнь в этих горах пастушеских племен - карачаев, сванов, кабарды. В южных крутых склонах выдолблены большие пещеры, в них от грозы, града и на ночь загоняются стада. Пастухи, уходя вглубь, по многу лет не видят своих аулов, куда нужно попасть, перевалив иногда четыре снежных перевала. Живут в пещерах, прикрытых берестой, устланных сухими листьями; частые стремительные грозы губят стада, не успевшие скрыться. Иногда в ливень и град можно видеть, как по вздувшейся речке плывут черной кошмой утонувшие бараны. Из-за гор приходят абхазцы и крадут коней и быков.

Однажды полковник и его помощник, работавшие с казаками по съемке главного хребта, были приглашены на соседнюю гору есть корову к абхазцам. Полковник с помощником пошли поели, легли на кошме над пропастью; в сумерках пришли два пастуха; абхазцы им тоже дали поесть коровы; наевшись, пастухи начали спрашивать: "Абхазцы, вы у нас двух коров украли?" - "Нет".
– "Побожитесь".
– "Ей-богу".
– "А может быть, вы?" Наконец абхазцам надоело. "Мы твоих коров украли, одну в Тифлис продали за пять туманов, другую сам сейчас кушаешь, а шкура на сучке висит".
– "Мы на вас в суд подадим".
– "Вот что: хочешь кушай, хочешь - убирайся к черту". Пастухи подсели к полковнику, стали жаловаться. "Как вы, рожденные рабынями, посмели меня оскорбить, - ответил им полковник, - я здесь кушал, я гость, как я могу судить моих хозяев, за кого меня считаете! Я должен позвать казаков и сбросить вас под скалу за оскорбление, но, между прочим, я вас прощаю, уходите скорей..." Таковы обычаи в горах.

О предгорных местечках я прочел в местной газете приблизительно следующее: "Война! А у нас как было много лет назад. Вон там изо всей мочи дуют в зурну и пляшут себе по щиколотку в грязи. Тут сидят и обсуждают, почему Магаме выдано из кредитного товарищества семьдесят пять рублей. Вот выполз из-за своих банок аптекарь и глядит, куда это мог бы идти начальник почтового отделения.

Около участкового начальника - обычные просители и пара оседланных лошаденок. Тихо у нас и очень грязно. Вот уже сколько времени курица старается перейти улицу и не может. Мы читаем газету - я и он. Ба! Один турецкий корпус уничтожен, другой почти тоже, третий взят в плен. "Ого", говорю я. "Ого", - повторяет он. Я спешу рассказать об этой новости кому-нибудь из ближайших соседей. Они отвечают лишь удивленным восклицанием: "Ва-а!" Вот и все",