Шрифт:
В шлюпке сидят гребцы – матросы. Они в белых форменках с синими, в полоску, отложными воротниками. Настоящие матросы. По команде отца «Р-раз, р-раз!» они, раскачиваясь вперед-назад, напрягают мускулистые спины, и узкие лопасти их длинных весел гонят шлюпку по волнам.
Корабль приближается.
Шлюпка плавно, бортом, прижимается к судну. Звучит команда: «Подать шторм-трап!» Повизгивая от страха, я лезу вверх по шатким, на толстых канатах, ступеням. Сильные руки вахтенного подхватывают меня. Я гляжу вниз с высоты. Между черным бортом корабля и белым бортом шлюпки закипает свинцового цвета крутая волна. Отец, сняв фуражку, одобрительно смотрит на меня. Мама, прижав руки к груди, что-то строго говорит ему. Отчим из шлюпки весело делает ручкой. Он как бы поощряет мою мечту.
Мне семь лет. И я люблю их всех. И матросов, и отчима, и пузатого – тоже усача – дядьку, которого здесь все называют боцманом.
И все они еще живы.
Отец поставил меня у штурвала, а сам встал за моей спиной. Он положил свои ладони на мои вцепившиеся в поручни штурвала ручонки. Я ухватился за колесо так, что, кажется, даже побелели костяшки пальцев. Он скомандовал: «Поднять якоря!»
Загрохотали цепи. У носа корабля закипели буруны, и двумя полосами вдоль рубки, в которой мы стояли, полетели брызги. Они становились все шире и шире, сверкающие полосы. У корабля на наших глазах вырастали крылья. Они были пронизаны солнечным светом, бьющим нам прямо в лицо.
Мой Жук Золотой!
Мы уплываем туда, где небо сходится с морем!
Там далеко впереди, по воображаемой линии, шел кораблик. Маленький, почти игрушечный.
«Это – горизонт, – строго сказал отец. – Нельзя достичь горизонта». – «А этот?!» – удивился я, ткнув пальцем в далекий кораблик. Отец засмеялся: «Хочешь попробовать?»
От охватившего меня восторга я уже не мог вымолвить и слова. Конечно, я хотел.
Он сделал шаг назад, убрав свои руки со штурвала, и я остался один на один с кораблем.
Теперь мне предстояло отдавать команду «Поднять паруса!» Курить трубку. Обнимать женщину в крепдешиновом платье. Объяснять сыну, как проводить судно в фиордах лимана. По огонькам бакенов, зажигающихся на фарватере, по огням высоких вышек, стоящих на берегах, наконец, по лучу маяка.
Вести судно в створ. Вот как это называлось.
Чтобы не сесть на мель и не разбить свой корабль на подводных скалах…
Я никогда не носил кортика, и у меня не было аксельбантов. И на рукавах моего мундира нет золотых нашивок. Я не стал капитаном. Может быть, это самая тайная моя печаль. Разделите сегодня ее со мной. Взрослые люди склонны забывать детские мечты, заменяя пустоту в сердце суррогатом будней. А кораблика, который идет по горизонту, я забыть не смог. Заменить его, оказалось, нечем.
Зэк
Он явился к нам во двор весенним майским днем.
Мама с новым мужем Иосифом и соседями Мангаевыми сидели за праздничным столом, пили вино за советский праздник солидарности трудящихся и закусывали пирогами с-картошкой-толченкой-рыбой-кетой. Так называлась начинка популярного в нашей деревне пирога. В одно, практически, слово.
Можно было зайти в любой дом, и вас угостили бы именно таким блюдом. На Нижнем Амуре красная рыба – главная. И, разумеется, икра. Тоже – красная. Икру солили, добывая из горбуши, летней и осенней кеты – серебристых лососей-красавцев, идущих в низовья Амура, на нерест.
Так придумано не человеком – природой.
Еще никто не узнал, каким образом мальки, скатившись в океан, через много лет возвращаются именно в те места, где они родились. По существу, они возвращаются, чтобы продолжить свой род и умереть.
Родовой инстинкт роднит лососей с людьми…
Еще на том первомайском столе был первый дикий лук. Ранней весной он пробивался через расщелины скал. Мы, пацаны, собирали его пучками. Хорошо щедро намазать ломоть хлеба красной икрой и сверху присыпать диким луком. Называлось – для хруста.
Красная икра в нашей деревне не считалась деликатесом. Если ты прибегал летом домой с улицы и мама совала тебе бутерброд с икрой, то ты имел полное право заканючить: «Опять с икрой… Хочу с хлебом-маслом-сахаром!»
«С-хлебом-маслом-сахаром» произносилось так же, как «с-картошкой-толченкой-рыбой-кетой».
Конечно же, за столом пели песни.
Ой, рябина кудрявая – белые цветы… Вот кто-то с горочки спустился… Сегодня мы не на параде… И – грудь его в медалях, ленты – в якорях… И – возле нашего крыльца…
По соседству, как известно, рядом, там бились чьи-то жаркие сердца. И на побывку все ехал и ехал молодой моряк.
А может, последняя песня, про молодого моряка, появилась позже времени, о котором я вспоминаю? Она просто сместилась в моем детском сознании.
Он вошел во двор с полупоклоном и, обращаясь почему-то сразу к маме – он сразу признал в ней хозяйку, – попросил:
– Возвращаюсь из заключения – освобожден по амнистии. Помогите, чем можете. С миру по нитке – голому рубаха.