Из дальневосточных лагерей в то время хлынул поток заключенных, досрочно освобожденных и амнистированных. Мама засуетилась, стала собирать узелок со старыми рубашками Иосифа. Сунула туда пригоршню конфет-подушечек и пяток наших пирогов. Высокий и сутулый зэк-старик, кажется, он был плешивый и рябой – не помню точно его лица, заросшего неряшливой и какой-то клочковатой бородой, все это время смиренно стоял в сторонке от праздничного стола, накрытого под голубым, в тот день высоким и чистым, небом.

С миру по нитке – голому рубаха.

Старик напоминал мне кого-то, но я никак не мог вспомнить – кого?

Был он явно голоден, потому что старательно отводил взгляд от стола и мял в руках потертую зимнюю шапчонку. За плечами вольного человека висел походный сидор – тощий мешок, с лямками из толстой веревки.

Мой отчим – он работал киномехаником и потому считал себя человеком интеллигентным – при явлении незваного гостя слегка набычился и с явным неодобрением наблюдал за маминой суетой. Иосиф был из семьи сосланных на Дальний Восток то ли польских, то ли белорусских кулаков-мельников и нрав имел куражистый, особенно по пьяному делу.

Сейчас отношение к кулакам у нас в стране изменилось.

Считается, что они спасали Россию, хозяйствовали крепко, а остальные крестьяне в деревнях были рвань, пьянь и голь перекатная. Только и ждали, как бы подпалить помещичьи усадьбы да отобрать у кулаков хлеб…

Не знаю. Может, так оно и было.

На Дальнем Востоке я встречал много ссыльных с Украины. Бывших полицаев, бандеровцев и в том числе семьи раскулаченных еще до войны хохлов. Все они, поселенцы и расконвоированные, а потом уже и их дети, на новых местах устраивались надежно, хозяйствовали крепко и основательно. В суровых краях смогли выжить и закалиться самые стойкие. Но часто среди них встречались люди угрюмые и нахрапистые. Уважающие только силу. Если мне не изменяет память, кулаков называли «мироедами». Может быть, жизнь в суровых краях сделала их такими. Мой отчим, казалось мне, был законченным мироедом. Я не вкладывал тогда в это слово классового понятия… Что было взять с меня, несмышленого. Имя и фамилию одного из коммунистических идолов – Карла Маркса – я долго писал через черточку: «Карл-Маркс».

Я был уверен, что так правильно. Иисус-Христос, Карабас-Барабас… Ну, стало быть, и Карл-Маркс.

Желваки уже ходили по красивому, нос с горбинкой, лицу Иосифа. Он щедро намазал кусок хлеба красной икрой и протянул гостю:

– Попробуй нашего амурского угощенья!

Старик бережно, придерживая бутерброд двумя руками, – он думал, что икра посыплется с хлеба, – принял кусок.

– А что это? Ягода какая-то…

Отчим засмеялся:

– Вот тундра! Красная икра. Слышал про такую?

Зэк надкусил кусок хлеба и чуть не выплюнул его, поперхнувшись:

– Соленая…

Иосиф плеснул в чистый стакан водки. Протянул гостю:

– Выпей за наш советский Первомай!

– Благодарствуйте, кормилец, – отвечал старик, – мне никак нельзя: организм подорван. Болен я. Умирать иду.

– А куда идешь-то?

– На Тамбовщину. Да не знаю, остался ли кто в живых из родни.

– А за что срок тянул?

– За поджог колхозного сена, – буднично пояснил зэк. – Весной пускали пал – жгли прошлогоднюю траву, да неправильно, по ветру, пустили. Пара прошлогодних стожков и занялась… Двадцать пять дали, с поражением в правах. За вредительство колхозному строю. Двадцать оттянул, а потом амнистия вышла. Иосиф-то, Сталина, уж тогда сковырнули… Да пока суд-пересуд, пока документ выправили…

Говорил он, слегка пришамкивая. Во рту не хватало зубов.

В слове «документ» он делал ударение на «у».

Мама протянула сверток с едой и одеждой. Старый зэк принялся аккуратно укладывать подаяние в мешок.

Он возвращался домой, где, может быть, его уже не ждали. Жизнь унесла старика от насиженных мест, как река уносит мальков в океан. Но судьба, как последнюю милостыню, подарила ему дорогу назад, к дому. Он был простым человеком. И, кажется, он об этом не думал. Он просто шел умирать на свою Тамбовщину.

– Да не оскудеет рука дающего.

Зэк низко поклонился всем сидящим за столом.

– И блажен будет тот, кто делился с убогими, когда предстанет он пред Его Престолом…

Кажется, он знал Ветхий Завет.

В то время моя бабка Матрена уже заставляла меня учить молитвы, выдавая тяжелую, в кожаном переплете, старинную Библию с черно-белыми иллюстрациями-гравюрами. По слогу, на который перешел зэк, я понял, что кто-то и его учил молиться.

Но перед каким Престолом может предстать мой отчим Иосиф, я тогда не понял. Слова зэка поразили меня.

Отчима словно подбросило со стула:

– Перед престолом, говоришь?! Не строй из себя святого! И не ври – «амнистия вышла»! Она уже сколько лет назад как вышла! Знаю вас, юродивых. Сбежал с лесоповала?! А теперь, как волк, по тайге рыщешь! Икра ему не нравится! За наш советский праздник он выпить не может! «С миру по нитке»… Я сейчас тебе покажу «голому – рубаха!» Они колхозы жгли, антоновцы, а невинных людей на Колыму ссылали!

Себя он имел в виду, что ли? Тогда почему на Колыму, а не на Амур? Да и насчет антоновцев… Антоновский мятеж на Тамбовщине случился в другие годы. Иосиф просто искал причину, по которой ему нужно было на старика обидеться. А может, подумал я, его оскорбило то, что зэк назвал имя Сталина – Иосиф. Отчима, похоже, назвали в честь великого вождя. Правда, и это не помогло. Семью выслали. Но пришелец не мог знать, что хозяина дома, где его приняли, зовут так же, как звали Сталина. Поэтому так непочтительно отозвался об отце народов – «сковырнули»…