Мой приезд в Цик стал сигналом к разграблению, так как до прибытия «заместителя», или «распорядителя» (такими словами с простодушной иронией именовали наследника), дом покойного оставался неприкосновенен и лишь в ночь после того, как наследник вступал в права, можно было начинать разбойные набеги.

На вокзале, который снаружи выглядел так, будто кто-то, исключительно чтобы дать мне возможность сойти с поезда, свез в кучу руины барачного поселка и что-то из них соорудил, меня уже ждали: кроме тетушки, рядом с которой на железнодорожных путях красовалась — в знак приветствия — деревянная тачка, тут были главы упомянутых выше шести семейств с домочадцами; они явились для того, чтобы оценить силы будущего противника, а возможно, и чтобы нагнать на него страху. По лицу тети, одиноко стоявшей в стороне от них, покатились слезы, когда она увидала меня на подножке подходящего поезда — в руках черный фибровый чемоданчик, перевязанный простой бечевкой. Я спрыгнул с подножки, помахал ей и поспешил навстречу, а кондуктор уже поднял зеленый флажок, давая знак к отправлению.

Чемодан я погрузил на тачку, рукояти которой были сработаны чрезвычайно искусно и завершались двумя вырезанными из дерева ладонями, а сверху положил свой черный зонтик с красиво отделанной ручкой из рога. Я обнял тетю, мы расцеловались в обе щеки, я был представлен остальным собравшимся, назвал свое имя тому, кто приветствовал меня первым и, по-видимому, был старейшим, — он на минуту перевел взгляд с меня на тачку, оглядел мой багаж, лежавший сверху зонтик, чемодан под ним, затем вновь повернулся ко мне и сказал с коротким поклоном, произведшим легкий беспорядок в его зачесанных назад густых волосах, разделенных пробором: «Для меня большая честь познакомиться с вами, господин распорядитель!» — затем, одним широким шагом, он отступил в шеренгу собравшихся, чтобы дать место следующему по старшинству. Тот тоже приветствовал меня, вытянув руки вдоль складок своей колоколообразной форменной куртки и чуть наклонив голову. Порядок действий повторялся еще четыре раза, пока я не был наконец представлен всем «крестным» — так называли распорядителей, которые после того, как их срок заканчивался, оставались со своими семьями. Я обратил внимание на двоих из них, которые, определенно, были существенно моложе меня, — однако все они, стар и молод, обнаруживали неизменную вежливость и серьезность, что резко отличало их самих и их поведение от остальных членов семейств.

С минуту мы просто стояли и молча смотрели друг на друга, тем временем как их родственники и не думали прятать свои эмоции, бессмысленно размахивая руками и разевая рты; потом старший крестный отвесил поклон на прощание, за ним со мною простились и все прочие. Они длинной цепочкой проследовали к вокзальному выходу, прикрытому козырьком из толстого молочного стекла, и растворились в тени.

Я взялся за тачку, на верх которой тетя сложила свой тонкий, прозрачный плащ-дождевик, ненужный в дневную жару, и обе рукояти удобно легли в мои руки, и мы без труда стали продвигаться между столов и стульев, которыми был уставлен зал ожидания, превращенный в большую распивочную. В зале было много тетушкиных знакомых, они едва приметно кивали нам с разных сторон, а в импровизированном кабинете, отделенном от зала вешалкой, я узнал пару лиц, знакомых мне еще с тех пор, когда я приезжал сюда мальчишкой: там сидел молодой, здоровенный, как медведь, парень со щетинистыми усами и в шерстяной жилетке песочного цвета; высоко закатав рукава и опираясь локтями о стол, он правой рукой поминутно проводил по лицу, будто прогонял какое-то воспоминание; тем временем его компаньон (его я тоже помнил: он все время прикрывал веки и вращал глазными яблоками — так, словно хотел избавиться от некоего кошмарного видения) рассказывал первому историю, которая раз от разу тонула в хохоте третьего, незнакомого мне толстяка, одетого в черное и похожего на церковного служку. Я хотел было остановиться, чтобы посмотреть на них, а может быть, поймать взгляд одного из знакомых и кивнуть в ответ, но тетушка с силой дернула меня за рукав и потащила прочь, проговорив сердитым приглушенным голосом: «Не смотри туда!»

Она прокладывала путь между стульев собравшихся в трактире посетителей, которые едва замечали наше присутствие и соизволяли качнуть свои стулья вперед или, по необходимости, придвинуться чуть ближе к столу, только если тетушка — почти с нежностью — клала руку им на плечо.

Мы вышли на улицу. Маятниковая дверь захлопнулась за нами. Светлая широкая дорога, начинавшаяся от вокзала, была испещрена глубокими выбоинами, в которых после недавнего ливня стояла коричневая, маслянистая жижа, издававшая резкий запах. Тетушка шла справа от меня, все время впереди на шаг или два, и иногда, чтобы что-то сказать, оборачивалась.

«Твой дядя был личность необычайная, а значит, тебе будет совсем непросто занять его место, заменить его. Но от тебя этого ожидают. Не я, конечно, — мне ты его никогда не заменишь! — но все остальные. Ожидают, на самом деле, не столь уж многого: нужна малая толика чуткости, здравого смысла и чувство локтя. “Будь с другими заодно, и все будет хорошо”, — говорят у нас. Жизнь должна идти как идет, любые перемены ненавистны, всякая перемена лишь усугубляет то, что было. Нам не нужны перемены, на них просто жаль тратить время: ведь и без того едва хватает целой жизни, чтобы понять самую малость. Тебе это может показаться странным — ты ведь городской! Здесь городских ни во что не ставят. Их легко провести. И ты не лучше других. Ты разве не воображал сначала, что я заплачу? А я разве плачу?» — спросила тетушка и повернула ко мне смеющееся лицо с задорно поблескивающими темными глазами, которое вместе с тем выглядело каким-то порченым. Вновь успокоившись, она продолжала свою речь с ритмичной размеренностью, задаваемой тактом ее быстрых, уверенных шагов.

«Видишь ли, ты еще ребенок. Тебя легко обмануть. Нет-нет, не возражай. Я тебя насквозь вижу. Возьмем, например, второго крестного. Ты заметил, что у него левое веко свисает над глазом?

Только это так, ерунда, глаз-то косой, ничего не видит. Но я уверена: ты ни на что другое внимания не обращал, пока вы с ним разговаривали. И все точно так делают — он на это и рассчитывает. Смотри, куда ступаешь!»

Дорога шла немного под уклон, и я сосредоточил все внимание на тачке, чтобы не угодить маленьким деревянным колесом в выбоины, а сам левой ногой едва не провалился в яму глубиной по колено.

«Он рассчитывает на то, что собеседник уставится на его левый глаз, а сам смотрит правым. Мы его давно знаем и всегда подходим слева, если хотим с ним поговорить. Тогда у нас получается небольшое преимущество. Он как дикая кошка!»

Следующий кусок пути мы прошли молча. Вдруг тетушка вытащила из тачки зонт и попробовала его на гибкость. «Надо его хорошенько спрятать!» — сказала она, кладя зонт назад, но тут же вынула снова. Я не понял, о чем она, но не стал переспрашивать и продолжал осторожно катить тачку по крутому скату дороги, а тетушка налегке шествовала впереди и, казалось, глубоко погрузилась в свои мысли. Время от времени она острием зонтика подковыривала дерн и выворачивала его вверх корнями. Я придерживал тачку, чтобы она не укатилась вниз по дороге, и, когда она слишком разгонялась, мне казалось, что деревянные пятерни на рукоятях обхватывают мои руки и поддерживают, чтобы я не упал.

«Для начала нужно тебя во что-то одеть. Все это никуда не годится!» — продолжала тетя, приподнимая зонтиком полы моего пестрого пиджака. «И что на тебе за шляпа!» — колко рассмеялась она. На мне была соломенная шляпа с широкими полями, я носил ее по совету доктора, потому что из-за малокровия плохо переносил жару и легко падал в обморок, если долго находился на солнце. «Дай-ка ее сюда», — сказала тетя.

Я наклонился вперед, чтобы опустить тачку, но тетя сама сдернула с меня шляпу и водрузила себе на голову. Несколькими ловкими движениями она с трех сторон загнула поля вниз, и шляпа приобрела такой вид, будто была изготовлена специально для нее. Соломка, прежде жесткая, теперь будто сделалась мягче, и поля колыхались при каждом широком тетином шаге. Меня поразило, до чего ловко ей удавалось подчинять вещи своей воле, и как бы в ответ на мои мысли она опять обернулась и, улыбаясь, сказала своим высокомерно-насмешливым тоном: «Тебе еще многому надо поучиться!»