— Рука Ахуры разбила зеркало. —

Мы — источник, из которого вы черпаете себя самих, источник, из которого вы созданы, — оканчивалась повесть. — Наше несчастие повелевает вам снова подхватить нить, вновь завязать узел. Вы — наживка, мы — леска удочки. Горе нам!»

Об оборотной стороне действия

«Вот это слова!» — воскликнул Люмьер, который следил за мною во время чтения, делая странные движения ртом; с таким видом взрослые люди присматривают за ребенком во время еды. «Вот это звучание! — воскликнул он снова. — Особенно если сравнить этот документ с неуклюжей поделкой Цердахеля. Цельдёмёльк! — сказал он. — Раньше так назывался город на юге, который некоторое время оставался совсем заброшенным, совсем как Ильмюц. “Община нищает все более и более” — эта фраза позволяет сделать выводы о времени возникновения текста. Его запись относят приблизительно к десятым-двадцатым годам предпоследнего столетия. Но датировка его не так уж важна — гораздо существеннее двойное заблуждение, в которое впадает почти всякий его читатель. Каждый, кто хотя бы поверхностно знаком с нашими Книгами, увидит здесь документ, говорящий об искуплении. И действительно, на то существуют три указания, по-моему, неопровержимые.

Давайте перечислим их по порядку.

“Все воспринимай буквально, — говорит Гикатилла в своем комментарии к Вульгате, — тогда попадешь на Небеса!” Его призыв звучит иронически, так как в самой натуре бирешей заложено свойство ничего не воспринимать буквально — мы всё должны себе истолковывать. Это настоящее проклятие, ибо всякое толкование слова равнозначно уклонению от слова, а стало быть, лжи. Существует воззрение, согласно которому все наши Книги являются истолкованиями одного-единственного источника, который безвозвратно утерян. “Господа ушли, — говорят у нас, — а слуги заняты объяснениями”. Разве тем самым не все уже сказано? — опять воскликнул Люмьер. — Не значит ли это, что истина не дается нам, ускользает из наших рук? И чем дольше мы ее рассматриваем, тем дальше она от нас отодвигается, становится недостижимой, как горы на горизонте. И чем же еще, как не кощунственной попыткой толкования Книг, прибавления к ним апокрифической главы, — прибавил Люмьер, — прикажете считать попытку общины составить связную историю из имен всех своих членов — притом, что имена эти и так уже заимствованы из Книг?

Повесть “потухла пред очами Ахуры”, утверждает легенда. “Он затушил пожар огнем”, — говорят у нас в таких случаях, или: “Он исписал белый огонь черным огнем”. О том сообщает, еще отчетливее, следующее высказывание. “И на земле не будет больше ни шороха” — так звучит одна из последних фраз обетования. Именно на такое состояние намекают слова о том, что “уши Ахуры закрылись для бирешей”. Третье высказывание, в то же время, ясно обещает искупление — и уничтожает всякую надежду на него: “Рука Ахуры разбила зеркало!” Кому тут не придет на память наше предание о разделении земель? “Он разбил зеркало” — эта фраза означает: сам Ахура совершил то, что совершили наши праотцы-основатели, а значит, их вина с них снимается. Здесь нечто произошло во второй раз, нечто повторилось. Всем нам известно: такое способна совершить лишь Его воля.

Вы, пожалуй, подумаете: “В таком случае это высказывание все-таки однозначно!” Выходит, искупление существует? Правильно. Высказывание однозначно, и причем в двух отношениях. Ибо во всех достоверных письменных свидетельствах нашего народа сами свидетельства уподобляются зеркалам. Попробуем прочитать подобным образом и этот текст — тогда получится, что Ахура, разбив зеркало, разбил вместе с ним и Книги, а вместе с Книгами — все заключенные в них утешения и обетования. В таком случае перед нами — прямая противоположность того, что было сказано ранее; будь так, нам никогда не видать искупления. “Сдвоенное — в едином”, — говорится у Гикатиллы, то есть “пиль-пуль” — легко и тяжело в одно и то же время!»

Крестный, похоже, был удовлетворен ясностью своих объяснений. Он забрал у меня из рук оба листка, которые я уже прочитал. Затем он продолжил свою речь.

«“Он вырезает лица”, — говорится в одном комментарии Гикатиллы о человеке, пытающемся толковать Книги. “Если слова обратить в зеркала, / то превращаются тени в слова”, — так звучит вторая часть одной нашей детской считалки; в ней содержится предостережение, о котором всегда следует помнить при чтении: тот, кто читает неправильно, видит одного лишь себя. Вспомните, к примеру, конец легенды о людях из Цельдёмёлька», — сказал Люмьер, слегка прихлопнув тыльной стороной ладони по листку бумаги, лежавшему у него на коленях.

«Здесь утверждается: “Вы — наживка, мы — леска удочки!” — и, на первый взгляд, понять это место не трудно, однако — внимание! — воскликнул он и хлопнул в ладоши так громко, будто желал разрушить заклинание. — Это ловушка! Выражение “наживка” часто используется у нас для обозначения того “приданого”, какое дается сыну при женитьбе, а “леска” — старинное обозначение снохи. Если прочитать предложение таким образом, его смысл обратится в противоположный. “Всё воспринимай буквально — и попадешь на Небеса!” До чего же ловко выстроенное предложение! Буквально можно воспринимать лишь то, что однозначно, а в наших Книгах ничего однозначного нет. Конечно, читая их, часто испытываешь ощущение: этим словам при желании можно накинуть петлю вокруг шеи — до того точными и осязаемыми они выглядят. Но только попробуйте это сделать — и сразу почувствуете, что вам самим не хватает воздуха. Ведь для того, чтобы воспринимать текст буквально, его для начала необходимо понимать. Но когда пытаешься понять, когда возлагаешь руки на стол познания, этот стол начинает ходить ходуном, как бешеный. Лишь самое первое, беглое впечатление — тот краткий, едва слышный вздох, который слышишь, дочитав до конца какую-нибудь из наших Книг и закрывая ее, — лишь этот еле внятный шорох способен, пожалуй, в самом деле намекнуть на то, о чем по-настоящему говорилось в Книге. Однако теперь прочитайте для сравнения другую легенду. На нее опирается Инга в своей теории, которую я вам уже пытался изложить», — сказал Люмьер, указывая на третий листок, который еще оставался у меня в руках.

Остается как было

«В одной деревне, неподалеку отсюда, — начинался третий рассказ, — проживает некий человек, чье единственное стремление состоит в следующем: стать достаточно сильным для того, чтобы ничто в мире не могло его сокрушить. Ради достижения своей цели он избрал весьма примечательное средство: обнаружив предмет, который, по его мнению, настроен враждебно, он встает прямо перед ним и неколебимо ждет, ждет так долго, пока ему не покажется, что предмет сей его признал. Добившись этого, он наконец-то успокаивается. Пусть ожидание длится многие дни, а то и недели (и все это время человек тот не ест и не пьет, оставляет себя в небрежении, ни с кем из людей не разговаривает и не желает слышать человеческих слов), он все равно стоит и ждет, пока “противник” не подаст ему знака готовности к примирению.

Подобным образом ему удалось, — говорилось далее, — достигнуть власти над людьми и животными, над тем, что твердое и что текучее. Сказывают, что вещи вокруг него часто передвигаются с места на место без видимой причины; когда он щелкает пальцами, вспыхивают яркие искры; он в состоянии заставить петь мертвые поленья. Однажды слышали, как он в сарае вел продолжительную беседу со своими инструментами, а те словоохотливо отвечали ему, поочередно приподымаясь в воздух и постукивая друг о друга, отчего возникала своеобразная музыка.