О тонкости - тоже важном теоретическом догмате карамзинизма - он пишет: "...тонкость редко соединяется с гением, обыкновенно простодушным, и с великим характером, всегда откровенным". [101]

Все эти эстетические установки карамзинистов Пушкин отменяет, и в восьмой главе "Онегина" появляется ставший комическим представитель старшего поколения:

Пушкин борется и с стилистическим пережитком старших карамзинистов - с перифразой. Сюда относится его заметка "О слоге" (1822), разительно вспоминающая приведенное выше (стр. 31) суждение Шишкова:

"...что сказать об наших писателях, которые, почитая за низость изъяснить просто вещи самые обыкновенные, думают оживить детскую прозу дополнениями и вялыми метафорами? Эти люди никогда не скажут дружба, не прибавя: сие священное чувство, коего благородный пламень и пр. Должно бы сказать: рано поутру, а они пишут: едва первые лучи восходящего солнца озаряли восточные края лазурного неба. Читаю отчет нового любителя театра: сия юная питомица Талии и Мельпомены, щедро одаренная Апол... боже мой! а поставь: эта молодая хорошая актриса - и продолжай. .."

Второй пример здесь вовсе не случаен. В своей полемической статье об "Ольге" Катенина Гнедич писал по поводу стиха

Встала рано поутру:

"Рано поутру - сухая проза", [102] на что Грибоедов тогда же возражал: "В "Ольге" г. рецензенту не нравится, между прочим, выражение рано поутру; он его ссылает в прозу: для стихов есть слова гораздо кудрявее". [103]

В заметке 1827 г. Пушкин пишет: "Жалка участь поэтов (какого б достоинства они, впрочем, ни были), если они принуждены славиться позабытыми победами над предрассудками вкуса".

В полном согласии с архаистами он стремится к просторечию: "Хладного скопца уничтожаю...
– пишет он в 1823 г. Вяземскому по поводу "Бахчисарайского фонтана".
– Меня ввел в искушение Бобров... Мне хотелось что-нибудь украсть, а к тому же я желал бы оставить русскому языку некоторую библейскую похабность. Я не люблю видеть в первобытном нашем языке следы европейского жеманства и французской утонченности. Грубость и простота более ему пристали. Проповедую из внутреннего убеждения, но по привычке пишу иначе". [104]

Вся сила этого письма обнаруживается, если вспомним, что Пушкин пишет его Вяземскому, одному из последовательнейших младших карамзинистов, пишет о Боброве, больше всех (кроме, может быть, Хвостова) осмеивавшемся карамзинистами, в том числе Вяземским, и до начала 20-х годов самим Пушкиным.

А между тем здесь очень органична связь между упоминанием о старшем архаисте Боброве и архаистическим же литературным требованием "грубости" и "простоты". Показательно признание Пушкина о власти "привычки", т. е. той стиховой культуры карамзинизма, высшим пунктом и одновременно разрушением которой он был.

"Просторечие" было тем стилистическим ферментом, который помог осуществить Пушкину в "Руслане и Людмиле" сдвиг малой формы в большую создать новый эпический жанр.

В "Братьях разбойниках" Пушкин углубляет словарную тенденцию "просторечия" ("харчевня" и "кнут" должны были, конечно, "оскорбить уши милых читательниц"). [105] Байрон был, таким образом, близок Пушкину не только по особенностям конструкции, а и по особенностям стиля, по его своеобразной "архаистической" позиции.

Это "просторечие" является очень важным и в создании "романтической" трагедии "не для дам". "Борис Годунов" задуман как "трагедия без любви" в противовес "любовной трагедии".[106] По массовому характеру, по этому отсутствию любви как главной интриги, наконец по метру пушкинский "Борис Годунов" предваряется "Аргивянами" Кюхельбекера. (См. статью об "Аргивянах".*)

* Ю. Тынянов. Архаисты и новаторы. Л., "Прибой", 1929, стр. 292- 330.
– Прим. peд.

Во второй половине 20-х годов и в 30-е годы, ощущая потребность в создании новых лирических жанров, Пушкин неизменно обращается к проблеме просторечия. Пути его собственных "продолжателей" для него неприемлемы. Он выговаривает в 1825 г. Плетневу [107] за его статью, [108] в которой дана апология альбомных поэтов малой формы, элегиков. Он ищет выхода из эпигонского кольца, постепенно смыкающегося вокруг него, и приходит к "нагой простоте" "русской баллады".

Пушкин не раз пробует балладу, как бы ищет в ней пути для свежих лирических жанров. И в балладах своих он идет за Катениным, а не за Жуковским. Таковы "Жених" (1825), "Утопленник" (1828). Сюда же относятся "Вурдалак", типичная баллада, выпадающая из внебалладного строя "Песен западных славян", а также и новая стадия сугубо сниженной баллады - "Гусар" (1833).

Катенин недаром сердился на то, что в "Женихе" ("Наташе", как он пишет) Пушкин "бессовестно обокрал" его "Убийцу"; [109] прямого заимствования здесь нет, но зато - и это важнее - есть общность направления. То же можно сказать и об "Утопленнике", с его "просторечием" (тятя, робята, врите, поколочу).