Формирование идеологии либерального консерватизма в эмиграции, в отличие от нормальной логики развития идеологической платформы, исходило в эмиграции от обратных тенденций. Помимо того, что русские либеральные консерваторы не пытались принять на себя наследие старших русских своих «единомышленников», они и не пытались его полностью повторить. Условия эмиграции оказались совершенно иными, ведь пройдя через войны и лишения, психология абсолютно любого человека изменится. В русской эмиграции 1920-х гг. отсутствовало единое понимание того, что противопоставить большевикам на идейном уровне. Поэтому до 1925 года большая часть политически активных эмигрантов занималась политической борьбой друг с другом. Появление же идеологии произошло практически одномоментно, когда уже все эмигранты разделились на правых, центристов и левых. Именно в этот момент в эмиграции все насущнее стали требования объединения под одним знаменем. С определенной натяжкой можно сказать, что это произошло впервые после многолетнего разобщения. Политические структуры, которые уже были созданы к 1925 году, в своей деятельности, с точки зрения идеологии, опирались отнюдь не на идеи, выдвинутые П.Б. Струве и авторами парижской газеты «Возрождение» (эдакого «рупора либерального консерватизма»). Большая часть будущих политических сторонников Великого Князя Николая Николаевича-мл., который фактически был провозглашен Верховным Вождем русской эмиграции именно сторонниками либерального консерватизма, была сторонниками монархической формы правления, а некоторые отдельные представители русских правоцентристов в эмиграции в 1920-е гг. принадлежали в прошлом и к ультраправому лагерю. Большая часть при этом даже не изменила своих политических убеждений, примкнув к наиболее сильному союзнику на некоторое время. На путях династического и политического объединения, но не меньшего и разобщения, русская эмиграция продолжала свою активную политическую деятельность до середины 1920-х гг., когда единственная смелая попытка правоцентристов объединить эмиграцию на основе единого идеологического подхода потерпела поражение на Российском Зарубежном Съезде в Париже в апреле 1926 года. Нам кажется, что подобные идеи национального единства брались русскими изгнанниками не только из личных желаний прийти к единству, но и заимствовались из идеологического поля западных держав того времени, в т.ч. из фашизма и консервативного крена в ряде государств Европы в 1920-е гг.

Созданные после 1926 года политические структуры русской эмиграции были эффективны до смерти Верховного Вождя эмиграции в 1929 году, а после единственным его правопреемником, по мнению большинства русских правых, стал его родственник Великий Князь Кирилл Владимирович, который в 1924 году объявил себя Императором Всероссийским в изгнании. Структуры же правоцентристов перестали служить своим поставленным задачам. Со временем сама эмиграция из политически и идеологически активного состояния перешла в состояние апатии, когда старшие эмигранты уже не могли пойти на объединение эмиграции просто в силу изменившихся условий и омоложения эмиграции, а младшие эмигранты не хотели действовать методами старших. Эдакий конфликт «отцов и детей» эмиграции проявился на рубеже 1920-30-х гг. наиболее остро. Младшее поколение в меньшей степени стремилось повторять методы своих родителей, да и идеология их самих уже значительно отличалась от идеологии предшественников. Именно поэтому мы пытаемся реконструировать политическое лицо эмиграции именно 1920-х гг. – это и было последнее дореволюционное поколение российских политиков.

Дискуссии о личности преемника Николая Николаевича-мл. Великого Князя Кирилла Владимировича продолжаются до сих пор. Отвечая на вопросы Д. Пирина, председатель Общества памяти Императорской Гвардии князь А.А. Трубецкой так сказал о потенциальных претендентах на престол ветви Кирилловичей: «Действительно, Кирилл Владимирович, на груди которого красовался красный бант, привел Гвардейский экипаж для присяги новой власти еще чуть ли не до отречения государя. И именно поэтому мы не признаем прав на престолонаследие за этой ветвью Романовых. [подчеркнуто мной. – В.Ч.] … Так что даже говорить об этой семье как о претендентах на престол недостойно. Это не защитники России» 4 . Тенденциозно и не без некоторых недоговорок, но позиция передана четко.

Так мы и не ответили на вопрос: какой термин может объединять и включать в себя все те характеристики, которые были присущи эмиграции этого времени? Э. Канторович, а после и его коллега из Кембриджского университета Ф. Манов использовали для изучения образа власти наиболее на наш взгляд емкую концепцию – концепцию тела власти 5 . Классическое исследование Э. Канторовича «Два тела короля» дает представление о теле короля в средневековой политической теологии на примере последующего разделения представления общества о том, что монарх – это и человек, и монарх (политик) одновременно. В первом случае монарх смертен, а во втором он умереть не может, потому что король соединяется с титулом. Сам факт того, что монархия непрерывна, доказывает это. Ф. Манов подходил к концепции тела несколько иначе. Он констатировал и поддерживал идею двух тел, но сам исследователь говорил о том, что происходит после фактической смерти двух тел короля – и политической, и человеческой. Не зря Манов назвал свое исследование «В тени королей». Но «тень короля» – это не то, что осталось после смерти короля. «Тень короля» – тело демократического представительства. Основные тезисы работы Манова можно свести к нескольким положениям: парламент является политическим телом, но в отличие от монарха это тело прерывно, потому что периодически парламент нужно переизбирать. После смерти тела короля его тело заняло тело народа, который представляет в парламенте свой «узнаваемый портрет», ведь, выбирая депутатов, народ гарантирует передачу данному телу своих полномочий, а значит, в парламенте представлен сам народ. Но как данная концепция может подходить под портрет эмиграции, который даем мы? На самом деле перед нами стоит двоякая задача – понять политический облик правой эмиграции, но также и понять, как следует рассматривать сосуществование в одной системе идеи вождя и идеи монарха, идеи народного представительства и идеи национального единства, идеи квази-государственности и идеи «правительства в изгнании». Именно поэтому перед нами представляется три тела: государственность, его глава и его народ. Но тело государственности в нашем случае – тело уже умершее, потому что политики эмиграции по большей части были выходцами из политической элиты рухнувшей Российской Империи. Иное происходило с главой «государства» и его народа. Глава государства сменился посредством церемониальной и фактической смерти императора Николая II. Употребляя слово «церемониальной», мы отнюдь не пытаемся поддерживать те концепции, которые дает церковная традиция. Церемониальность нами используется только с точки зрения народа. Смерть одного главы приводит к тому, что в эмиграции должен появиться кто-то, кто продолжит род и его возглавит. Причем в этом смысле есть определенный эффект ожидания как со стороны народа, так и со стороны законодательства уже несуществующего государства. Но, применяя трактовку Канторовича, мы при этом хотим добавить один важный элемент, характерный именно для ХХ века. Наследственный глава «государства» в изгнании – это фигура такая же церемониальная, окруженная не меньшей атмосферой загадочности. А внимание к таким фигурам определяется тем, что о них реально известно гораздо меньше, чем об их предшественниках, которые постоянно были на виду. Именно на рубеже веков в истории человечества монархии в изгнании превратились в феномен, который мы называем «Корона без трона». Основной смысл данного определения сводится к тому, что существование монархии остается как факт, но корона уже не находится у власти, она лишь олицетворяет давно устоявшуюся традицию, но при этом трансформируется под условия отсутствия фактической власти и ее аппарата. В этом и есть смысл концепции Канторовича в вопросе о непрерывности монархии. Народ, в свою очередь, разделился на тех, кто остался жить на территории советской власти и тех, кто уехал в эмиграцию. При этом народ стал больше вовлекаться в политику, к его мнению стали апеллировать, как по одну, так и по другую сторону. «Тело» народа в эмиграции, в том числе и с политической точки зрения, представляется как народ без государственности, но с присутствием идеи государственности. И в этом смысле народ активно участвует в общественной жизни в 1920-е гг., в том числе и избирая своих представителей на зарубежные политические форумы, и на самом деле эмиграция в том числе демонстрирует свое «узнаваемое», но при этом желательное лицо на этих политических совещаниях.

Итак, что же нам предстоит исследовать? В первую очередь мы обращаем внимание на саму эмиграцию в целом, но в силу необъятности данного феномена мы останавливаем свое внимание на русских правоцентристах в эмиграции в 1920-е гг. В данном случае правомерно отметить, что правоцентристами выступают последовательные сторонники восстановления монархии в России, однако не признающие возвращение к дореволюционному политическому строю. К таковым безусловным реставраторам строя, разумеется, следует относить лидера крайне правых Н.Е. Маркова 2-го и других политических монархистов. Но они не оказались в полной мере правоцентристами. Они лишь примкнули на время к наиболее сильному союзнику, чтобы решить и свои задачи. Наверное, они пользовались традиционной для русского менталитета позицией – в единстве сила. А вот с точки зрения идеологической эволюции именно правоцентристы оказались наиболее прогрессивными с точки зрения введения новых идеологических механизмов в политическое мировоззрение. В данном случае речь идет о формировании идеологии либерального консерватизма, одним из последовательных сторонников которого был П.Б. Струве.

Предметом настоящей работы является идеологическая трансформация, деятельность, а также общая тенденция эмиграции к позиционированию себя в качестве главного политического и идеологического соперника власти большевиков. Поскольку история не терпит сослагательного наклонения, мы не ставим вопроса о том, «что было бы, если бы?». Постараемся лишь воссоздать то, что было.

Именно поэтому мы и пытаемся рассмотреть эмиграцию 1920-х гг. с точки зрения использованной западными исследователями концепции образа власти и эмиграции. Эти образы исследуются нами в трех плоскостях:

«Государственность»: идея государственности и идея «правительства в изгнании».

«Глава»: идея монархии и идея вождизма.

«Народ»: идея народного представительства и идея национального единства.

Все эти три элемента и составляли «тело» эмиграции. Именно в такой последовательности мы будем смотреть на проблемы данных образов, пытаясь реконструировать образ мышления и представлений о власти в русской эмиграции. При этом мы будем делать то, что обычно для исследователей проходит почти незаметно, поскольку они считают это незначительным. Основной упор мы будем делать на те аспекты жизни эмигрантов, которые относились к влиянию западных идей на русское эмигрантское сообщество.

При этом подчеркнем важную деталь. Первый элемент – государственность – и есть само тело эмиграции. «Глава» и «народ» эмиграции – это части тела. А телом в данном случае выступает Россия, но Россия – тело образное. Живым телом выступает Россия в целом, включая в себя и тело внутреннее (Советская Россия), и тело внешнее (зарубежная Россия). А тело эмигрантское в данном случае – тело внешнее, оно существует, но приближается к состоянию вечного сна в памяти людей.

Не напоминая еще раз об отличиях беженства и эмиграции, следует обратить внимание на то, что если политические изгнанники были именно представителями «западного общества» эмиграции, то беженство во многом пыталось сохранять то, что есть сейчас. Но парадокс русской эмиграции состоит в том, что и те, и те, на волне поражения в Гражданской войне, являлись больше русскими, чем западными людьми, но одни в силу образования имели больше возможностей получать идеи от западных культур, а другие менее, по крайней мере, на первоначальном этапе, который мы и исследуем.