Любовь в его понимании оставалась невидимым, выдуманным чьим-то изощренным разумом понятием, скрывающим за собой похоть, притягивающую тело мужчины к телу женщины. Пустая трата времени и сплошь глупость, нестоящая ни единого усилия.

Ему казалось невозможным испытывать острую потребность в ком-то, кто был по своей природе чужим. Быть одержимым одним человеком, больным и уязвимым — какой же это грех против собственных достоинства и чести. Иллюзия, самообман, выдумка — всё это любовь. Описанная сказочниками нелепость, взращивающая в слабых духом мечту ощутить то, чего в действительности нет. И поддавшись красиво описанному чувству нельзя ли заставить себя поверить в его ощутимость? Обмануть природу своего разума и отдать предпочтение сердцу, единственной обязанностью которого было механичное перекачивание крови.

Его брат ещё мог поверить в подобную глупость, но точно не он. Джеймс решил для себя ни за что не жениться. Связывать себя путами брака, чтобы затем на протяжении долгих совместных лет наблюдать, как красота избранной им девушки угасает, вянет, умирает вместе с его так называемой «любовью». Потом он вынужден был бы терпеть её, в точности как и она его, потому что, в конце концов, они были бы родителями своих детей и другого выбора им никто бы не предоставил. Абсурд и нелепость, на которую Джеймс едва ли смог бы когда-нибудь согласиться.

— Ты самый большой дурак, которого я когда-нибудь встречала в своей жизни, — хмыкнула девушка. Она развернулась и всё-таки ушла. Босые пятки скользили в песке, юбка поддевалась ветром, а волосы закрывали лицо. Джеймс провожал девушку взглядом, покуда мог рассмотреть на лодыжке шрам.

Парень неторопливо возвращался домой. Песчаный берег заполнялся людьми, и ему было интересно, как долго он пробыл здесь, передавая послание брата. Джеймс забыл об угрозе отца будто той и не было вовсе, вместо этого пытался вспомнить, откуда лицо девушки могло ему быть знакомым. Он точно не мог встретить её дома у Клеменсов, где проводил большую часть времени, а случайная встреча на улице вряд ли могла бы ему запомниться.

По возращении домой первым делом он заперся в ванной, чтобы привести себя в порядок. Кожа ужасно жгла даже под холодным потоком воды, а потому спустя полчаса ему пришлось терпеливо ждать, когда Дебора обработает его ожоги. Девушка и словом не обмолвилась об утреннем происшествии. Была учтива и почти мила, насколько только могла быть в силу отсутствующей скромности и присущей прямолинейности.

Вечером он отказался идти на очередной вечер к Клеменсам, списывая это на головную боль, о чем совсем вскоре пожалел, стоило остаться с матерью наедине. Непривычно угрюма и молчалива, она будто испытывала его, не обронив и слова. Тишина, окутывающая большую комнату, была пронзающее громкой. До него доносилось копошение на кухни миссис Льюис и Деборы. Звон посуды и приглушенные голоса — Джеймс готов был предложить им присоединиться к этому угнетающему ужину.

После этого парень взял в руки книгу и разместился в гостиной. Ночь была тихой и прохладной. Через приоткрытые с самого утра окна была слышна незатейливая песнь кузнечиков. Редко между собой перекликались птицы. Вдыхая вечерний воздух, полон свежести и приятной прохлады, Джеймс читал книгу, попивая чай со льдом, приготовленный Деборой прежде, чем она с позволения миссис Кромфорд ушла на танцы.

— Полагала, ты ушел к своим друзьям и вернешься не раньше утра или хотя бы полночи, — мать появилась, будто из ниоткуда. Тем не менее, парень настолько привык к её внезапным возникновениям, что дальше не оглянулся.

— День был утомительным. Я решил остаться дома.

— Раз так, сыграй мне на фортепиано, — попросила женщина, усевшись рядом. Придержав книгу указательным пальцем, Джеймс наконец-то обратил на неё внимание. Держала осанку прямо, как всегда, руки были сложены на коленях, пальцами теребила платок. Выражение её лица оставалось непроницаемо уставшим.

— Так развлекал тебя Оливер? — усмехнулся парень, поднимаясь с места. Он загнул край страницы, оставив книгу в стороне. Джеймс ожидал, что мать отругает его за это, но она сделала вид, будто не заметила этого, хоть прежде это крайне выводило её из себя.

— Должна сказать, что единственное, в чем он уступает тебе, так это в игре на фортепиано, — холодно подметила женщина. Подобный комплимент должен был его потешить, но мать произнесла это с таким пренебрежением, будто вовсе не намеревалась вложить в эти слова малейшую похвалу, заставившую его усомниться в её чуть более теплом отношении к сыну.

Джеймс ничего не ответил. Сел за старое фортепиано, к которому уже давно не прикасался. Он знал любимую мелодию матери и решил потешить её. Приятная мелодия, выходящая из-под его быстрых пальцев, заполняла пустоту в доме. И парень испытывал странное умиротворение, оказавшись вновь за инструментом. Он играл и играл, пока ноты не иссякли. Недостаток всякой мелодии был в том, что она заканчивалась.

Он обернулся к матери. Та сидела с закрытыми глазами, опрокинув голову чуть назад. Музыка стихла, но, казалось, будто она продолжала её слышать. Женщина выглядела особо умиротворённой, чего парень давно не замечал за ней. Эта мелодия проникла ей под кожу, будоражила каждый нерв и оживляла память.

Джеймс не считал секунды, когда мать открыла глаза, по-прежнему холодные и жестокие. К ней вернулись привычные раздражение и угрюмость. И всё же парень решился спросить у неё о том, о чем прежде никогда даже не задумывался.