Один из санитаров, тяжело дыша, сел прямо на пол, второй медленно поплелся, сказав: «Пойду спрошу».

Подошла одетая в стеганку женщина, голова замотана коричневым шерстяным платком. Наклонилась. Лукин узнал Елизавету Ивановну Сердюкову — запомнил по встрече в небольшой деревеньке.

— Товарищ генерал!

— Вот и встретились, Елизавета Ивановна. Врач торопливо сказала санитарам:

— Несите, несите.

На второй этаж поднимались по узенькой тропочке, между телами. Раненые лежали всюду — на ступеньках, на лестничной площадке. В коридоре шагали через людей. Кто-то тихо выматерился: «Не видишь, куда наступаешь!..»

На окнах лед, на стенах влажные пятна — иней растаял от дыхания сотен людей.

Сердюкова шла впереди, приговаривая:

— Сейчас, сейчас, потерпите еще немножечко. Я вас рядом с Иваном Павловичем Прохоровым устрою. Знаете его?

Как Лукину было не знать генерал-майора Прохорова, начальника артиллерии сначала 16-й, а потом 20-й армии! Только в 19-й не пришлось быть вместе.

— Он тут?

— Здесь, здесь…

Положили на койку, укрыли одеялом и сверху еще шинелью.

— Здравствуй, Иван Павлович!

— Михаил Федорович! Не узнал… Откуда?

— А все оттуда же, Иван Павлович. Закурить не найдется?

— Третьего дня последнюю скрутил… Тоска смертная, а тут еще ноет и ноет большой палец правой ноги, так бы и оторвал его, окаянного, но отрывать нечего. И рука в локте не сгибается, никак ее не уложить поудобнее, затекает, мертвеет, а потом, когда ее, вялую, распухшую, переложишь, словно тысячи иголок колют ее и колют…

— Михаил Федорович! Что творится! Что они делают!

— Что случилось, Елизавета Ивановна?

— Кошмар! Сейчас сестра рассказала. По Киевскому шоссе гнали наших… Мороз сегодня больше двадцати… Нагнала немецкая машина… Не успели посторониться… Упали… На дороге лед, а они босиком, поскользнулись… Из машины пулемет… Сестра, она здешняя, смоленская, шла сюда… Еле уцелела. На дороге трупы, в поле трупы. Это те, кто побежал… Михаил Федорович! Что же это такое! Подошла заплаканная девушка.

— Если бы вы видели, товарищ генерал! Это так страшно… Кто шевелился — добивали…

— Михаил Федорович! Иван Павлович!

— Что еще случилось, Елизавета Ивановна?

— Ничего не случилось. Сестра наша Лидочка, она тоже местная, домашних щей вам принесла. Вы же голодные.

— Как все, Елизавета Ивановна.

— Лида сейчас разогреет. У нас в примусе немного керосина осталось.

Принесли щи, от них пар.

— Ешьте, дорогие. Хоть немного горяченького. Вошла старшая сестра, немка. Молча взяла котелок, понюхала.

— Что есть тут?

— Щи.

— Что есть щи?

Еще раз понюхала, сморщилась, словно хлебнула касторки.

— Невозможно! Может испортить желудок.

Вылила в мусорное ведро.

И ушла. Генерал Прохоров озлился:

— Сволочь баба!

Лукин смеялся, хотя было не до смеха:

— Можем желудок испортить!

— Я бы ей, Михаил Федорович, будь моя воля…

— Чего нет, Иван Павлович, того нет…

Из Смоленска Лукина и Прохорова увозили вечером. В провожатые дали рослого бородатого человека, хорошо говорившего по-русски.

— Я ваш соотечественник, господа. Моя фамилия Спешнев.

— Нам неинтересно знать, кто вы такой. Куда вы нас везете?

— В Германию, господа. Не волнуйтесь, я не эмигрант. Мой отец уехал из России в 1910 году. Мне тогда было пять лет.

— Мы уже сказали, нам неинтересно, кто вы. Куда вы нас везете?

— Я сказал — в Германию.

— Город?

— Прибудете — узнаете.

Прибыли пока в Оршу. Дальше поезд не шел — впереди партизаны взорвали мост.

— Неплохо действуют, Михаил Федорович! Рвут мосты под самым носом.

— Молодцы!

Из вагона перевели в зал ожидания, в угол, отделенный брезентом.

Неожиданно совсем рядом крики:

— Русские свиньи! Вы посмотрите на них! О них заботятся! В тепле посадили! А мы? Мы на фронт и ждем, когда это дерьмо, саперы, восстановят путь.

Брезент раздернули — молодые немецкие офицеры в новеньких шинелях, видно, впервые едут на фронт, здоровые, краснощекие.

— Я сейчас разряжу в них мой парабеллум.

— Не надо, Фридрих, не стоит.

— Да это, кажется, генералы.