Чернобровый красавец, с которым Кияткин познакомил Сергея Пухова в «Кафе поэтов», был одним из таких средних авантюристов. Свой священный поход на Москву — без слова «священный» тогда никто из авантюристов не обходился — он начал в Елатьме в феврале 1918 года, но сколоченную им «героическую, преисполненную священной ненависти к большевикам армию» из двадцати семи человек в пух и прах разбили рабочие кожевенного завода. Сам «главнокомандующий» вооруженных сил Елатьмы царский офицер Георгий Петрович Аваев бежал в Москву, захватив деньги уездного банка. Ограбление банка было его главной и единственной задачей в Елатьме.

В Москве, на Сухаревке, Аваев разжился документами и стал Алексеем Илларионовичем Сидоровым, безработным интеллигентом, согласным на любую службу.

Ворованные деньги растаяли быстро. Кто-то из собутыльников пристроил Аваева — Сидорова обедать в бывшей столовой «Курляндия» на Большой Полянке.

Кормили средне, без кредита, за наличный расчет, но по божеским ценам. Кормили не всех, а только избранных, по рекомендациям.

На третий день к Аваеву подсел человек лет под тридцать. Разговорились. Новый знакомый произносил слова с легким акцентом. О себе он ничего не рассказал, больше спрашивал: кто? откуда? надолго ли в Москву? не служил ли в армии? в каком чине?

— Зачем же вам работать? На кого? На большевиков? Вы можете служить России…

— А вы или очень смелый, или провокатор, — спокойно ответил Аваев. — А если я сейчас милиционера кликну?

— Пожалуйста, — вежливо ответил незнакомец, — кричите, но запомните — это будут ваши последние слова.

— Ничего вы со мной не сделаете.

— Только одно — убью! — вежливо сообщил незнакомец. — Хватит валять дурака. Вы бывший офицер, документы у вас фальшивые, денег кот наплакал. Я вас устрою вполне прилично. Давайте знакомиться по-настоящему, без вранья. Где учились?

— В гимназии. Шесть классов.

— Меня гражданское не интересует. Военное?

— Окончил Виленское военное училище.

— Звание?

— Штабс-капитан.

— Откуда родом?

— Из Елатьмы. Дворянин.

— Вот теперь другое дело.

Подал руку, небольшую, крепкую:

— Пинка, Арнольд. Можете называть и Альфредом.

На другой день после встречи в «Кафе поэтов» в той же «Курляндии» сидели втроем — Аваев, Пинка и Пухов-младший. А еще через день в седьмом номере гостиницы «Малый Париж» на Остоженке Георгий Аваев представлял помощнику Савинкова — капитану второго ранга Казарновскому кандидата на должность командира роты Сергея Пухова.

Как полагалось по уставу «Союза защиты родины и свободы», Аваев сообщил самые необходимые сведения: год рождения, происхождение, военное образование, последнюю должность. И только в заключение добавил патетически:

— Предан нашему делу беспредельно! Всей душой ненавидит кремлевских владык. Готов на все!

Казарновский крепко пожал Пухову руку и осведомился:

— С «Положением» ознакомлены? У вас еще есть несколько дней на размышления, если вас, понятно, будут одолевать сомнения.

— Для меня все ясно.

— Очень приятно.

Когда уходили, Казарновский приказал Аваеву:

— Приготовьтесь! Смотр через три дня.

В конце пятого часа пополудни, перед концом занятий в советских учреждениях, на Пречистенском бульваре, неподалеку от памятника Гоголю, к скамейке, стоявшей по правую сторону, если смотреть от Арбатской площади, осторожно передвигаясь, доплелся старец с суковатой клюшкой. На старце висело изрядно потрепанное, все в масляных пятнах пальто. Порыжевшие, заплатанные кожаные галоши вели свое летосчисление со второй половины девятнадцатого века. К тому же времени относилась широкополая шляпа, считавшаяся непременным элементом наряда художников — современников Крамского и Перова.

Несмотря на теплый вечер, воротник пальто у старика был поднят, торчала седая борода.

Старик с трудом опустился на скамью, оперся ладонями на клюшку, громко вздохнул и замер, полузакрыв глаза.

Почти одновременно на скамейку, стоявшую напротив, сел полковник Перхуров. Он снял подержанную офицерскую фуражку, на которой виднелось невыгоревшее место, где когда-то красовалась кокарда, и положил ее слева от себя. Достал белый носовой платок, вытер лоб и так и остался сидеть с платком в руке.

Публики на бульваре было немного — бабушки с внуками, несколько парочек, увлеченных разговором и ни на кого не обращавших внимания.

От Арбатской площади мимо задумавшегося Николая Васильевича Гоголя по одному проходили люди, преимущественно среднего и молодого возраста. Вступив на бульвар, они, словно по команде, снимали фуражки, кепки, шляпы — брали их в левую руку.

Никто из них не остановился, не задержал взгляда на Перхурове — никто не присел отдохнуть — проходили неторопливо, но скоро, и только некоторые, особенно помоложе, искоса посматривали на старца.