Он пытался высвободиться из захвата, но пока безуспешно. Видимо быстрая потеря крови давала о себе знать, и сил у него почти не осталось. Он боролся, уже не особо пытался вырваться, но изо всех сил полз в направлении к моей капельнице, вытянув руку вперёд. Ещё несколько секунд, и для нас всё закончится, и мы, как два смертника просто смотрели друг другу в глаза. Говорить Бес не мог, но я отчётливо прочитала по его губам «прости». И в этот момент мне стало отчаянно жаль себя, Беса, нас в конце концов. За искалеченные судьбы и израненные души. За то, что нами от души попользовались, а мы так и не смогли это побороть. Щёки стали влажными от слёз, и я закрыла глаза. Хотелось рыдать, но времени у меня уже не осталось. Три…два…один… И я распахиваю глаза от звука выстрела. Передо мной охранник, с поднятым пистолетом, медсестра со странным выражением на лице, и Бес, выдергивающий иглу из моей вены.

— Поздно. — Шепчу ему, и почему-то улыбаюсь.

— Нет!!! — Кричит на меня. — Не смей! Даже не думай, Элена! Я всё исправлю! Слышишь? — Бьёт меня по щекам, но это не помогает, потому что я плавно утекаю в сон. На этот раз, думаю, уже навсегда. — Я всё сделаю правильно! Не закрывай глаза, Элена, не отключайся! Где эти грёбаные врачи?! — Кричит куда-то в сторону, и вытирает слёзы с моих щёк, прижимает к своей груди, и начинает укачивать, словно маленького ребёнка, вжимая скрюченные пальцы мне в спину так, что становится больно.

Где-то вдалеке я слышу топот ног, крики людей и звук колёсиков больничной каталки, а в голове появляется мамин голос, и та колыбельная, что я так любила в детстве.

— Мама. — Шепчу одними губами и тону в темноте. А она продолжает петь.

Снова выныриваю из темноты, голос мамы отдаляется, пропадает, а я щурюсь на яркий свет больничных коридоров и слышу голоса Рика и Артура Холла. Они напуганы, кричат где-то рядом, ругаются с врачами, а меня продолжают куда-то везти на каталке. Взгляд падает вбок, и я вижу, что рядом везут его. Бес без сознания, рука безжизненно свисает вниз, а смуглая золотистая кожа побледнела до мертвенной белизны, такой страшной, что мне самой становится зябко до колкой дрожи. И я должна думать о себе, о своей жизни и своей мести, но не могу оторваться от его лица, и от настырной горечи, которая нашёптывает, что всё могло бы быть иначе. Я столько лет прожила с ненавистью к нему, столько лет горела им, болела, что сейчас мне невыносимо страшно потерять его. Потому что Бес стал моим смыслом жизни с привкусом боли, крови и битого стекла. Он не может меня бросить. Не может оставить одну прямо здесь, в этот момент, в этот разгар войны с Дэвидом, не может оставить с этой жаждой, которую я впервые ощутила рядом с мужчиной, и словно насмешкой всевышнего этим мужчиной стал именно Бес. Не может он просто так разворошить осиное гнездо сгустков моих нервных клеток и болевых точек, а потом просто взять и уйти. И я лежала, смотрела на него, на то, как всё ещё подрагивают его веки, как грудная клетка слабо вздымается от дыхания, будто делая последние вздохи, и повторяла про себя одно и тоже слово. «Живи». Ты просто не можешь умереть, не ради себя, а потому что я так хочу, я так решила! Ты нужен мне! Ты моё оружие против Дэвида, ты моя личная пытка и мой личный ад, и умрёшь ты только когда я разрешу! Когда я захочу всё закончить! Так что живи, Бес! Или умри, но не смей не воскреснуть… Ты же обещал всё сделать правильно. Так сделай! Сделай, чёрт бы тебя побрал! Пусть это будет больно для всех, пусть это будет страшно и горько, но сделай, как обещал! И мне так хочется, чтобы он услышал, но этот крик бьёт по клеткам лишь в моей голове, потому что это только для нас с ним! Это наша личная ненависть и наша личная боль, и никто не имеет права вмешиваться. Да и пусть не слышит, пусть просто живёт. Тяну руку в сторону, мне больно, кажется, что связки натягиваются и рвутся от напряжения, но я продолжаю, лишь бы успеть дотянуться. Перехватываю его ледяную ладонь и сжимаю, казалось бы, так крепко, что он даже сквозь марево смерти должен почувствовать. Согреваю его холодные пальцы своими, силясь отдать хотя бы часть своего тепла, и шепчу.

— Нельзя… — Шепчу потрескавшимися губами так тихо, что даже если бы он был в сознании, то не услышал, не поймал бы мой стон. — Нельзя… — повторяю, но шёпот срывается на хрип, а затем сухой кашель, разрывая лёгкие на ошмётки, заставляя корчится от невыносимой боли.

Врачи замечают это, и в следующую секунду нас словно по команде расцепляют и развозят в противоположные палаты, и мне кажется, что в этот момент его глаза открыты, так же, как и мои. И они полны боли и отчаянья, так же, как и мои.

Меня перекладывают на кушетку, сквозь вату в ушах я слышу названия препаратов, которые должна подготовить медсестра, но я уже не понимаю ни названий, ни дозировок. Я всё ещё в сознании, всё вижу и чувствую, но не могу пошевелиться. Ощущаю, как игла вонзается в тонкую измученную вену, как мне поднимают веки, чтобы увидеть реакцию зрачка на свет, мне даже кажется, что я чувствую, как сердце замедляет своё движение, словно вот-вот остановится. Я так устала, что просто закрываю глаза и растворяюсь в себе, и в своей первой в жизни молитве. Мольбе о тех, чья дорога ведёт в ад.

Я просыпалась несколько раз, но меня снова и снова укладывали чьи-то заботливые руки, укутывали, убаюкивали, словно мама когда-то в детстве. Окончательно пришла в себя я только утром. Не знаю, сколько прошло дней, но сейчас я находилась уже не в больнице, а в просторной, светлой комнате с панорамными окнами, сквозь которые лился яркий солнечный свет. Как ни странно я чувствовала удивительную бодрость в теле, и поэтому почти без труда поднялась с кровати, чтобы тут же захотеть рухнуть обратно. Нет, я безусловно понимала, что из больницы меня куда-то вывезли, и не хотела поднимать панику раньше времени, но судя по пейзажу за окнами, я находилась слишком далеко не только от Майами, но и в принципе от своего дома. Несмотря на то, что комната была обставлена дорого и со вкусом за окном виднелись старые, обшарпанные пятиэтажки, и всё казалось удивительно серым на фоне яркого солнечного света, отражающегося в пышных белоснежных сугробах.

Мой решительный порыв выйти из комнаты, и выяснить наконец, что происходит, закончился головокружением и острой головной болью. Сделала несколько глубоких вдохов и выдохов, и поднялась снова, двигаясь уже гораздо медленнее, и осматривая комнату в поисках какой-либо одежды, которую можно было бы накинуть на больничную рубашку, что всё ещё была на мне. Взгляд наткнулся на большой платяной шкаф у противоположной стены комнаты, и открыв его, я поняла, что вопросов стало ещё больше. Там было очень много одежды. Женской. Моего размера. Начиная от шёлковых пижам и невесомых сорочек, заканчивая теплыми спортивными костюмами, толстовками, и достаточно тёплыми куртками. Вся одежда в основном практичная, без изысков, запакованная в пакеты, чехлы, так, словно её совсем недавно разложили по полкам, не успев распаковать.