Какими бы ни были масштабы участия этих авторов в коммунистической политике, они отличаются от кембриджских шпионов и тех, кто им сочувствовал, прежде всего интеллектуальной основательностью. Они рассматривали коммунизм как попытку воплотить философию Карла Маркса на практике и приняли марксизм как первую и единственную попытку придать истории статус объективной науки. Сегодня они нам интересны в первую очередь своим желанием переписать ее в духе марксизма и использованием исторического знания как инструмента социальной политики.

Исторические работы Хобсбаума действительно увлекательны. Широта знаний, которую они демонстрируют, сочетается в них с элегантным стилем. О научном и писательском дарованиях Хобсбаума свидетельствует его избрание почетным членом одновременно Британской академии и Королевского литературного общества. Четырехтомная история становления современного мира: «Век революции. 1789–1848», «Век капитала. 1848–1875», «Век империи. 1875–1914» и «Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век. 1914–1991» – служит выдающимся примером синтеза знаний. Серьезные искажения содержатся только в последнем томе, где попытка обелить коммунистический эксперимент и возложить вину за все беды на «капитализм» выглядит отчасти зловеще, отчасти эксцентрично. Повествование Хобсбаума о промышленной революции и ее империалистических последствиях – «Промышленность и империя: с 1750 года до настоящего времени» [Hobsbawm, 1969] – заслуженно стало обязательной книгой для чтения по этой проблеме. Она переиздавалась практически каждый год после того, как впервые увидела свет в 1968 г. Рассуждая об используемом им методе, Хобсбаум писал: «…ни одно серьезное обсуждение вопросов истории невозможно без обращения к Марксу, а точнее, даже к тому, с чего начинал он сам. И в сущности, это означает… материалистическую концепцию истории» [Hobsbawm, 1998, p. 42]. Именно с этого заявления и следует начинать любую оценку вклада Хобсбаума в интеллектуальную жизнь.

Марксистская, «материалистическая» теория истории была ответом Гегелю. Он считал, что эволюция общества направляется сознанием тех, кто в него входит, выражающимся в религии, морали, праве и культуре. Но Маркс, как известно, думал иначе: «Не сознание определяет жизнь, а жизнь определяет сознание» [16] . Жизнь – не сознательный процесс, возникающий в мире идей, а «материальная» реальность, укорененная в потребностях организма. И основа социальной жизни также материальна. Она включает производство продуктов, а также последующие распределение и обмен. Экономическая деятельность – это «базис», на котором зиждется «надстройка» общества. «Духовные» факторы, которые столь часто считают двигателем исторических изменений: религиозные движения, изменения в законодательстве, самопознание и культуры локальных сообществ, даже институты, формирующие идентичность национального государства, – следует рассматривать в качестве побочных продуктов материального производства. Общества развиваются потому, что растущие производительные силы требуют изменений в производственных отношениях. Это становится причиной революций, знаменующих переход от одной общественной формации к другой: от рабовладения к феодализму, а потом к капитализму и далее. Надстройка меняется в ответ на потребности и возможности производства приблизительно так же, как виды адаптируются к давлению эволюционного отбора. И общественное сознание, проявляющееся в религии, культуре и праве, является результатом этого процесса, обусловленного в конечном счете законами экономического роста.

Как все это понимать – нетривиальный вопрос. И, насколько мне известно, правдоподобный ответ на него дал только один современный мыслитель, а именно Дж. А. Коэн в книге «Теория истории Карла Маркса: защита» [Cohen, 1979]. Основную мысль в общих чертах можно понять на нескольких примерах. Возьмем изменения в английском земельном праве на протяжении XIX в. Пожизненным землевладельцам разрешили продавать свои имения без обременений. Следовательно, отныне эти территории могли быть использованы для разработки недр и промышленного производства. Таким образом, экономические силы привели к радикальным изменениям в производственных отношениях. А те, в свою очередь, повлекли за собой перераспределение власти и инициативы от земельной аристократии к растущему среднему классу. Еще один пример – возникновение реалистического романа как разновидности литературы во второй половине XVIII в. Он отражал самовосприятие нарождающегося общества и внедрял идеи свободы и личной ответственности в планы на жизнь представителей класса собственников. Так, под влиянием фундаментальных изменений в экономическом порядке возникла новая художественная форма. Или возьмем, к примеру, разные избирательные реформы XIX в. Они способствовали сосредоточению власти у новых классов собственников и обеспечивали законодательную защиту их интересов. Следовательно, политические институты изменились, чтобы удовлетворить экономические нужды.

Во всех этих случаях мы видим запрос производительных сил на институты и культуру, которые облегчат рост этих сил. Их экспансия – это факт, относящийся к базису. Он объясняет все социальные изменения, возникающие как ответ на подобный рост. Институты и формы культуры существуют для того, чтобы подкреплять экономические отношения. Точно так же крыша дома поддерживает стены, на которых покоится. Равным образом и экономические отношения существуют потому, что позволяют производительным силам расти под влиянием технологических и демографических изменений.

Одно дело – утверждать: институты появляются потому, что выполняют определенные функции. Но совсем другое – и это достаточно ограниченно – заявлять, будто они исчезают, когда перестают их выполнять. Так, когда наследственное право стало препятствовать разработке природных ресурсов в Англии, оно оказалось экономически неэффективным. В результате под давлением общества его должны были изменить. Но из этого не следует, что в первоначальном варианте такие законы возникли, потому что выполняли некую экономическую функцию. Это могло произойти – и так было на самом деле – под влиянием амбиций отдельных семей и династий. Более того, социальные институты могут быть экономически бесполезными и все равно существовать из-за того, что выполняют другие функции, или просто в силу привязанности, делающей их «нашими». Скажем, политика сёгуната Токугавы, изолировавшего Японию от большей части мира в 1641–1853 гг., экономически была вредной. Она препятствовала бурному росту международной торговли, который впоследствии привел к резкому увеличению национальных богатств. Но эта политика выполняла другие функции. Так, Японии был дарован период продолжительного мира, имевший мало аналогов в других странах. Кроме того, изоляция послужила толчком к развитию утонченной синтоистской культуры с ее глубоким почтением к усопшим.

Итак, что же такое марксистская теория истории? Между общественной и экономической жизнью, бесспорно, множество связей. Но где тут причины, а где следствия? Это нельзя выяснить, поскольку не существует экспериментов, которые позволили бы проверить ту или иную гипотезу. Поэтому на практике марксистская история не столько объясняет ход развития общества, сколько смещает акценты. Пока одни изучают право, религию, искусство и семью, марксисты фокусируются на «материальных» реалиях, под которыми подразумевается производство еды, жилья, машин, мебели и транспортных средств. Если вы достаточно избирательны, вы можете создать впечатление того, что производство материальных благ – это реальный двигатель социальных изменений. Ведь без них в любом случае никакие другие блага существовать не могут. Хотя такой подход дает полезный стимул к поиску важных фактов, он не объясняет причинно-следственные связи. К тому же он формирует совершенно неверное представление о современной истории, в которой законодательные и политические нововведения одинаково часто влекут за собой экономические изменения и выступают их последствиями.

Еще больший интерес для марксистских историков поколения Хобсбаума представляла идея класса. И как мы это увидим на примере Перри Андерсона (см. гл. 7), такие историки особое внимание уделяют периодам общественных потрясений и бунтов в надежде найти доказательства «классовой борьбы», подпитывающей социальную и политическую неразбериху. В связи с этим Маркс проводил различие между классом «в себе» и классом «для себя». В капиталистической системе пролетариат составляют все, кому нечего предложить для обмена, кроме рабочей силы. Объективно говоря, члены пролетариата образуют класс, потому что они разделяют общие экономические интересы, в частности стремление к освобождению от «наемного рабства» и контролю над средствами производства. Буржуазия является классом по той же причине, а именно потому, что ее представителей объединяет заинтересованность в сохранении контроля над средствами производства. Из этого столкновения интересов и возникает «классовая борьба» – соперничество в мире материальных сил, которое сами участники могут полностью не осознавать.