Я нащупал ногой лестницу, прижал карандашницу к груди и стал спускаться.

***

Половину кухонного стола занимала аккуратно расстеленная газета. На ней расположились железки разных форм и размеров, в самом центре лежал темный каркас дверного замка – пустой и жалкий – и надо всем этим сидел, склонившись, и щурился через очки дед.

Тут только я понял, почему открыта дверь во двор.

– Все остыло, – сообщил он, не поднимая головы.

Его лысина, обрамленная жидкими белыми прядками, блестела в лучах солнца – и железки блестели, и пинцет, который дед держал в левой руке, тоже блестел.

И тарелка с яичницей, предназначавшаяся для меня, тоже блестела, и вилка, и солонки на краю стола.

– Чайник тоже остыл.

Чайник не блестел – он стоял на плите в углу, и лучи до него не дотягивались.

За окном все горело – зеленью, синевой; все дрожало, качалось, трепетало, только сарай важничал.

– Обратите внимание, – говорило с микроволновки радио, – мы не можем прямо сказать, кому именно из героев повести сочувствует Чехов. Читательский взгляд фокусируется то на одном персонаже, то на другом – например, сцена с пикником важна в том смысле, что…

Я поставил карандашницу на стол, взял с полки кружку и сделал себе чай. Кипятить чайник я поленился, и потому чай получился тепленьким и бледным – черные прямоугольные чаинки кружились в нем негодующе, оскорбленные. Я бросил в чай две ложки сахара – с горкой! – и зазвенел, размешивая.

– Закипятил бы, – посоветовал дед, перемещая железки пинцетом.

Пальцы у него были длинные, тонкие – и непонятно было, зачем ему вообще понадобился пинцет.

Одна из железок выпрыгнула из пинцета и улетела под стол. Я полез за ней.

– Извольте подвинуть ноги, – сказал я.

Дед фыркнул и поджал ноги в клетчатых тапках.

Железка валялась у самой стены, под батареей. Рядом с ней лежал наперсток.

– Наперсток, – сообщил я деду, выложив найденное на стол.

– На-пер-сток, – проговорил дед задумчиво.

Он взял наперсток, поднес к очкам.

– Мать теряла, – сказал он. – Положи на видное место.

Я положил наперсток на холодильник, потом подумал и переложил на подоконник – теперь и наперсток сверкал.

Дед протянул руку к приемнику и покрутил, делая громче.

– Да-да-да, – говорило радио, – нам, конечно, странно говорить о таком, но концовка повести – редкий случай творческой неудачи Чехова…

Дед подпер подбородок ладонью, снял очки.

– Ты слышишь, что он говорит? – спросил он меня.

Я перестал соскребать с яичницы прозрачный, тянущийся за вилкой желток и посмотрел деду в глаза.

«Нет, – подумал я, – у меня глаза совсем не такие».

– Ты слышишь? – повторил дед.

Я прислушался.

– Не спорьте, это и современники отмечали, а среди них, между прочим… – горячился ведущий.

Дед с грустью посмотрел на приемник.

– Кто их на радио-то пускает? – вздохнул он и поскреб белую бородку. – Литературовед! Лапоть ты, а не литературовед.

И дед закрутил колесиком, перебираясь на соседнюю станцию.

На соседней станции играла музыка – без слов. Заливались в несколько голосов трубы, тренькала гитара, стучали без всякого разбору барабаны – и нельзя было вычленить мало-мальски понятную мелодию.

Я сунул в рот шмат холодной твердой по краям яичницы, запил чаем, стал жевать.

– Пусть лучше музыка… – вздохнул дед.

Он надел очки – глаза сразу увеличились, засверкали – и склонился над железками.

– Не сходится у меня что-то… – пробормотал он. – Это сюда…

Он стал пинцетом втискивать железки в замок.

– Это сюда… Это – сюда… А чего-то не хватает… Под столом больше ничего нет?

Я подвернул свисающую скатерть, заглянул.

– Нет.

Дед вздохнул.

– Значит, начинаем заново.

И он стал доставать железки из замка и раскладывать их перед собой.

– Танька спит еще? – спросил я.

Дед снял очки, посмотрел через них на окно.

– Очки надо менять… Что ты спросил?

– Танька – спит?

Дед сделал удивленное лицо.

– Юноша, – сказал он значительно. – Танька изволили встать в половину седьмого, позавтракать, проводить мать на работу – и теперь… – Он поднял палец вверх. – Учут. Суров закон, но он закон.

Я кивнул.