У Николая Константиновича-публициста были и есть свои поклонники и у нас в России, и в Европе, и в США. Я же считаю нашего прославленного художника просто — да простят меня его почитатели — слабым журналистом, скучным дидактическим писателем и посредственным поэтом. В его публицистике много риторики, напыщенности, высокого пафоса, абстрактных «правильных» рассуждений, и нет живых чувств, страсти, жара сердца, в них полностью отсутствуют эмоции и все подчинено холодному, четкому, «скандинавскому» разуму и трезвому расчету. Не могу удержаться от одного примера: «Великая Родина, все сокровища твои, все неизреченные красоты твои, всю твою неисчерпаемость во всех просторах и вершинах будем оборонять». Думаю, приведенный холодно-пафосный, безвкусный и банальный пассаж не нуждается в комментариях. И чего в переизбытке во всем, что написал Николай Константинович, — это безапелляционности суждений, менторского тона, бесконечных поучений и наставлений — ведь он учитель, гуру, — которые надо принимать без всяких возражений. И это постоянное «мы» — о себе: «мы подчеркивали неоднократно», «мы приняли решение», «мы обращаем ваше благосклонное внимание»… и т. д. Да, можно считать, что в этом «мы» объединены автор и его супруга Елена Ивановна, которые всегда действуют сообща, они постоянно вместе, неразделимый тандем, и достаточно часто то или иное решение учителя принимается по инициативе или совету его супруги, что не раз подчеркивал сам Николай Константинович, хотя, если внимательно вникнуть в подобный текст, «сквозь зубы». Кроме того, Елена Ивановна в любых ситуациях сознательно оставалась в тени; реальным «физическим» лицом, воплощающим их многостороннюю, сложную и — в глубине — опасную для мировой общественности деятельность, был только Николай Константинович, так что для массового читателя его сочинений это чванливое, высокомерное и раздражающее «мы» стало постоянно ассоциироваться только с именем живописца.

Что же касается стихов Николая Константиновича — почти все они вошли в сборник «Цветы Мории», впервые увидевший свет в 1921 году и расхваленный на все лады и на всех континентах, — то, на мой взгляд, это что угодно, но только не поэзия. Да, тут есть подражание восточным и индийским поэтам, философское осмысление мира (по-моему, поверхностное, напыщенно-претенциозное и во многом банальное), шаблонный белый стих, вымученное глубокомыслие и — как и в публицистике — назидания и поучения, поучения и назидания, от которых постепенно начинаешь испытывать неловкость за «поэта». Да, многие из стихов, вошедших в сборник «Цветы Мории», можно воспринимать как молитвы для медитаций в восточном духе, но согласитесь, это лишь «для избранных», для самого узкого круга…

Однако, тем не менее. И публицистика, и стихи, и художественная проза, и публичные выступления, лекции, «уроки» с учениками — все это способствовало росту популярности Рериха в Соединенных Штатах Америки, неослабевающего внимания к его проектам и инициативам как общественного деятеля мирового масштаба, а в конечном счете неуклонно работало на повышенный интерес к «главному делу жизни», как утверждал сам маэстро, — к его живописи.

Возник еще один фактор, способствовавший тому обстоятельству, что наш герой, находясь в США, все время был в центре внимания американского общественного мнения. И фактор этот — с привкусом скандала. Дело в том, что к этому времени — 1920 — 1924 годы — советская коммунистическая Россия еще не проявила себя в полной мере, по очень точному определению американского президента Рейгана, «империей зла». Наоборот, «первое в мире государство рабочих и крестьян», провозглашенные его лидерами идеалы, за которые страна будет бороться, несмотря на публикации в прессе об ужасах революции и гражданской войны, вызвали в Штатах живой интерес, а в определенных радикальных кругах, в студенческой среде — сочувствие и «братскую солидарность». И слухи о том, что Николай Рерих и его супруга агенты «красной Москвы», что живописец — сторонник коммунистических преобразований в его стране, проникшие в прессу консервативного толка, тоже способствовали росту известности и популярности русского живописца-эмигранта, популярности, повторяю, несколько скандального свойства.

Все эти слухи, не подтвержденные на первых порах ни одним фактом, Николай Константинович, если ему на пресс-конференциях или интервьюерами задавался прямой вопрос, категорически и спокойно отвергал, не вдаваясь в подробности: он не желал дискуссий на эту тему и не допускал их.

Но… нет дыма без огня.

Беспредельный, всеохватывающий океан пепельного цвета, который глухо, мощно, но уже после недавнего шторма умиротворенно рокотал далеко внизу за бортом «Зеландии», ощущался со всех сторон, казалось, поднимался в небо, тоже пепельного цвета, только размытое и зыбкое, и Николай Константинович Рерих, держась за высокие перила, отгораживающие вторую палубу корабля от влекущей к себе бездны мирового океана, вдруг только на один короткий, как молния, миг испытал безумное сладостное желание, которое, казалось, от восторга останавливало сердце: броситься туда, вниз, во влекущую пучину и раствориться в этом гигантском божестве — океане. И стать им!..

Его плеча осторожно коснулась рука, и прозвучал знакомый голос:

— Здравствуйте, Николай Константинович!

Рерих резко повернулся — изумлению его не было предела:

— Вы? Вы — здесь?..

Перед ним стоял Владимир Анатольевич Шибаев, в длинном, не по росту, черном пальто с поднятым воротником, жилистую шею окутывал ярко-синий шарф, голова была открыта, и седеющие густые волосы трепал сильный холодный ветер. Горбун смотрел на живописца, подняв лицо вверх, и радостно-лукавая улыбка кривила его тонкие губы.

— Представьте себе, дорогой учитель — я.

Возникло молчание. Только свист ветра в снастях парохода и гул океана внизу.

— Вы…— Рерих не находил нужных слов. — Вы тайно сопровождаете меня?

— Ну… Зачем же так? — Владимир Анатольевич усмехнулся. — Если бы тайно… Но я перед вами. И никакого сопровождения. Вы обратились к нам за помощью и советом, мы — что могли…

— То есть, — перебил художник, — этот так называемый Луис Хорш…

— Что вы, что вы! — замахал руками горбун. — Как вы только могли подумать? С, господином Хоршем мы действительно сотрудничаем, больше этим занимается наркомат Анатолия Васильевича Луначарского — контакты в области культуры. Кстати, Николай Константинович, очень важны для России подобные контакты. Очень! И в любые времена. Подчеркиваю: в любые! Но это я так, к слову. Все получилось как бы само со бой: господин Хорш оказался в Лондоне, шли переговоры об открытии в его картинной галерее первой выставки произведений советских художников, я вспомнил нашу с вами встречу в торгпредстве… Луис сам, только услышав имя «Рерих»… Кажется, уже на следующий день он помчался к вам…— Товарищ Шибаев перебил себя. — Да что это мы, Николай Константинович, на ветру? Становится все холоднее, — он замешкался, начал покашливать в кулак. — Прошу вас к нам в каюту…

«К нам…» — пронеслось в сознании живописца.

— Действительно, — Шибаев осторожно взял художника под локоток, — есть о чем поговорить.

Через несколько минут они входили в каюту-люкс на третьей палубе парохода «Зеландия». Кроме небольшой гостиной, тут были еще две комнаты, а не три, как в каюте у Рерихов. «Судя по дверям», — определил Николай Константинович, испытывая смятение чувств, в которых преобладало некое сладостное, сосущее предвкушение: сейчас произойдет нечто важное.

«И мы согласимся!.. — уже принял решение русский живописец в изгнании. — Лада не будет против. Наоборот…»