— Что вы имеете в виду? — тихо спросил Рерих.

— Шамбалу. Достижение Шамбалы. Знайте, Николай Константинович: здесь я ваш союзник до конца. Мы с вами еще отдельно и детально поговорим на эту тему. Без свидетелей. И один совет: будете встречаться с наркомами — постарайтесь избежать темы Шамбалы. Лучше ее совсем не упоминать.

В машине, сверкающей черным лаком, рядом с шофером дремал Владимиров. При появлении Рериха и Бокия он мгновенно проснулся, вышел навстречу, раскрыл зонтик — дождь продолжался — вознес его над головой художника и сказал:

— Долгонько, долгонько! Располагайтесь, Николай Константинович, рядом с водителем.

Рерих, заняв место в машине, видел, как Блюмкин внимательно слушает Бокия, который с озабоченным лицом что-то быстро говорит ему.

Наконец поехали. Было без двадцати три пополудни.

— Николай Константинович, — нарушил молчание Блюмкин, — у меня к вам предложение. Завтра… И не спешите, пожалуйста, отказываться! Завтра вечером вы с Еленой Ивановной и, если пожелаете, с Юрием Николаевичем — мои гости. Вернее, так: заглянем ко мне и нанесем визит моему соседу. Убежден: будет это к взаимному интересу.

— Кто же ваш сосед? Блюмкин перегнулся через сидение и прошептал на ухо художника имя своего соседа.

— Предложение принимается? — спросил он, откидываясь на спинку сиденья.

— Принимается.

Вечером следующего дня — четырнадцатого июня — приглашением Константина Константиновича воспользовался только живописец. На семейном совете решили: отказ чреват обидой, осложнением отношений. Елена Ивановна и Юрий Николаевич, сославшись на усталость, остались в гостинице. Их действительно утомил, а Ладу напугал вчерашний «дружеский обед» в отдельном небольшом зале ресторана гостиницы «Метрополь», перешедший в не «менее дружеский ужин». Впервые увидели Рерихи, как гуляют новые хозяева России — с неприлично безобразным изобилием на столе, с хамским обращением с запуганной безмолвной обслугой, со скабрезными анекдотами; а когда окончательно «расковались», начались громкие патриотические и революционные песни «под занавес», который окончательно опустился во втором часу ночи.

Все трое Рерихов заметили, что больше всех пил и ел (не ел — жрал) Генрих Григорьевич Ягода, и по этому поводу над ним подтрунивали даже товарищи по классовой борьбе.

Елена Ивановна шепнула мужу:

— Наверно, у него было голодное детство, и его все обижали.

В Денежном переулке машина остановилась у фундаментального многоэтажного дома с облицовкой из темного мрамора. Долго, не торопясь, поднимались на пятый этаж.

— Лифт на ремонте, — сказал Блюмкин. Но вот и площадка пятого этажа.

— Моя квартира, — сказал Константин Константинович, показав на левую дверь. — Но у меня, честно говоря, там полный…— чуть не сорвалось — «бардак», — беспорядок. — Действительно: минувшей ночью Яков Григорьевич изрядно погулял с двумя приятелями и тремя «ночными бабочками», которых заказали швейцару «Метрополя» еще во время застолья, после того как за галстук было опрокинуто несколько рюмок водки. Истосковался суперагент Лама на «вонючем Востоке» по столичному житью-бытью. — Если не возражаете, Николай Константинович, мы прямо сюда.

И товарищ Владимиров нажал кнопку звонка возле двери напротив его квартиры. На ней красовалась белая эмалированная табличка: «А.В. Луначарский. Народный комиссар по просвещению. Дома по делам не принимает. Все заявления направлять в секретариат Наркомпроса».

Боже мой! Какая простота нравов и патриархальность!..

Но званых гостей Анатолий Васильевич принимал. О визите Рериха он был предупрежден — художника ждали.

Навстречу почетному гостю шел сам хозяин, Анатолий Васильевич, очень большой, усатый, в полувоенном френче, в пенсне, с огромным лбом и белыми барскими руками — его было так же «много», как много ненужных слов в его статьях, претендующих на всезнание и суд в последней инстанции, но особенно в пьесах.

— Здравствуйте, здравствуйте, подвижник вы наш! — И неожиданно живописец был заключен в объятия и прижат к рыхлой груди; френч наркома пах дорогим табаком и стареющим мужским телом. — Прошу сразу к столу, по русскому обычаю.

И действительно, стол был изысканно накрыт и оснащен бутылками с яркими заграничными этикетками.

«Я в „голодной России“, — не без иронии подумал Рерих, — заработаю несварение желудка от переедания».

За столом сидели жена Луначарского Розанель, урожденная Сац, ее сестры Наталья, Татьяна и брат Игорь, работающий в Наркомпросе секретарем главного просветителя советской России, еще какие-то люди — с ними знакомили Николая Константиновича, но имен он не запомнил — зачем?..

Началось типично русское застолье: с тостами, обильным закусыванием, бесконечными речами, разговаривали обо всем и ни о чем, однако центром всеобщего внимания был Николай Константинович — его расспрашивали о житье за границей, о путешествии в Индию (про Трансгималайскую экспедицию, похоже, никто ничего не знал), о его последних живописных работах, о первых впечатлениях от новой, советской родины. Рерих отвечал — интересно, красочно, но осторожно, контролируя себя: как бы чего не сказать лишнего!.. Но эта осторожность не была замечена, а может быть, считалась вполне обоснованной. Во всяком случае, все встречей с великим соотечественником остались довольны, и потом Розанель любила рассказывать, как с Рерихом было интересно и одновременно жутко, как сидел у них в гостиной этот недобрый колдун с длинной седой бородой, слегка раскосый, похожий на неподвижного китайского мандарина.