Повествуя о своих одиссеях, «китайский мандарин» краем глаза видел, что в комнате, заставленной старинной темной мебелью, мелькают и тут же исчезают молодые люди с озабоченными и непроницаемыми лицами, с ними о чем-то коротко шептался Владимиров и тоже мелькал, исчезал, появлялся опять.

Наверно, сосредоточившись на этой публике, живописец догадался бы, откуда эти «мелькающие мальчики», но он отвечал на вопросы, сыпавшиеся на него, и думал о другом.

А «мальчики» представляли здесь ведомство на Лубянке, они работали. В специально оборудованной комнате рядом с гостиной была включена подслушивающая аппаратура: квартира наркома просвещения — по договоренности с хозяевами — часто использовалась таким образом, когда у Анатолия Васильевича появлялись знатные персоны из-за рубежа.

Наконец решено было в «утолении жажды и насыщении утробы», как изящно выразился кто-то из гостей, сделать перерыв. Среди приглашенных оказалась молодая актриса из театра Мейерхольда (ни ее имени, ни ее облика Николай Константинович не запомнил и, вернувшись в гостиницу, рассказывая жене и сыну обо всем, что происходило в доме Луначарского, об этой действительно очаровательной женщине не мог сказать ничего определенного); актриса «дивно», как определил Луначарский, пела русские и цыганские песни и романсы.

Кто-то сел к роялю, начали сдвигать стулья, чтобы разместиться поудобней, и пока длилась эта суета, возле Рериха возник Блюмкин и тихо сказал живописцу на ухо:

— Вам необходимо ненадолго уединиться с Анатолием Васильевичем и обговорить интересующий вас вопрос.

— Какой? — не сразу понял художник.

— Вопрос о вашей встрече с ним и с Чичериным, — Яков Григорьевич выдержал короткую паузу, — для завершения вашей московской миссии.

— Но как это сделать?

— Не беспокойтесь. Нарком в курсе. Все произойдет само собой.

И после русских песен и цыганских романсов «произошло»: к Рериху подошел Анатолий Васильевич и, загадочно улыбаясь, сказал:

— Мне очень хочется показать вам как знатоку Востока коллекцию нэцке. Она у меня совсем невелика, не то, что у Горького, но Алексей Максимович всеяден, — в голосе Луначарского появились ревниво-пренебрежительные нотки, — тащит к себе все, что ни попадя. — А у меня… Сами увидите.

Они очутились в большом кабинете Анатолия Васильевича, впечатление от которого Рерих потом определил одним словом: «дискомфорт», хотя не мог толком объяснить, чем он был вызван.

После осмотра коллекции нэцке, действительно великолепной, состоялся очень короткий разговор, длившийся не более десяти минут. Внимательно выслушав Рериха — с признаками скуки на брюзгливо-сановном лице, — Луначарский тем не менее сказал:

— Это очень, очень интересно. Думаю, в ближайшие дни мы нашу встречу организуем. Вам сообщат. А сейчас идемте к столу, нас уже заждались. Будем пить чай. И я вас попотчую дивными медовыми пряниками, испеченными по суздальскому монастырскому рецепту. Они наверняка еще теплые. Повар у меня отменный.

Судьбоносная встреча произошла в Кремле через пять дней. Елена Ивановна очень хотела присутствовать на церемонии, но пропуск был выписан на одно лицо — Николаю Константиновичу.

Рерих так волновался, что ничего не запомнил: в каком из кремлевских дворцов он оказался, через какие залы его вели… Сопровождающих было трое — один шел с ним рядом, двое позади.

Длинные коридоры со сводчатыми потолками, пустынно, и вдруг он услышал: где-то совсем рядом пропел петух! Слуховая галлюцинация? Наверно. Иначе не объяснить.

Открывается дверь, его пропускают в небольшую комнату. Мягкие диваны и кресла, стол, на котором бутылки минеральной воды, ваза с фруктами, и в хрустальной вазе букет ярко-фиолетовой махровой сирени.

Оба наркома пожимают ему руки.

— Со студенческих лет мы с вами слегка изменились, — улыбается Георгий Васильевич Чичерин.

— Все течет, — философски замечает Луначарский. — Что же… Приступим. Прошу, Николай Константинович, к столу.

Расположившись за столом — тонкий сладостный аромат исходит от желтых продолговатых груш, — все некоторое время неловко молчат.

Наконец Рерих достает из портфеля (кстати, в проходной, когда был предъявлен пропуск, живописец отказался открыть его для досмотра и чуть не разразился скандал, который предотвратили сопровождающие — один из них бегал куда-то звонить) — итак, Николай Константинович достает из портфеля ларец черного дерева с драгоценными камнями на крышке, от которых невозможно оторвать глаз.

— Я выполняю высокое поручение махатм, — голос его звучит торжественно и твердо. — В этом ларце священная гималайская земля…— Предполагалось сказать дальше: «Она взята в стране учителей человечества — Шамбале», но эту фразу он пропускает. — Махатмами я уполномочен возложить ее на могилу…— он чуть запнулся, — махатмы Ленина.