– Я привыкла, – пожала плечами Марго, выпила стопочку и налила еще.

– А где мальчик Ося из третьего класса?

Марго осмотрелась.

– Ио? Его больше нет. Пусть его душа, приблудившаяся ко мне неделю назад, найдет себе пристанище за оставшиеся девять дней.

Женщины помолчали, и Марго налила две стопочки. Ева кивнула, соглашаясь, и выпила.

– А вот интересно, – задумалась Ева, – ты чего-нибудь боишься?

– Да. Я боюсь, что вдруг обнаружу рядом с собой юношу Лациса. Я боюсь этого очень сильно, можно даже сказать, что боюсь до смерти, хоть это и звучит смешно, ты не находишь? – захихикала Марго, подтянув к себе ноги и обхватив ладонями ступни. – А ничего не изменить. Он обязательно появится. Это предопределено, Аннушка уже разлила масло…

– Балуешься Булгаковым?

– Это очень личное, – погрозила Марго пальцем. – Помню, как страшно обрадовалась, когда обнаружила, что Воланд – ясновидящий! «Меркурий во втором доме… луна ушла… шесть – несчастье… вечер – семь… Вам отрежут голову!» А? Как было восхитительно читать это!

– Этому… Лацису, ему должны отрезать голову? – поинтересовалась Ева, пытаясь справиться с накатившим головокружением.

– Нет, но его смерть близка и неотвратима, как предсказание Воланда Берлиозу, – СПИД. Он знает, и я знаю. И он знает, что я знаю, и он спрашивает каждый раз, и я каждый раз клянусь про себя, что тогда обязательно совру.

– Воланд, как бы это сказать, мне показался не столько предсказателем, сколько конструктором событий, – возразила Ева.

– Это я уже проходила. Ужас не предсказателя, а создателя, или вестницы Смерти. Уже проходила. Спасибо, вылечили.

– А как ты отличаешь свои призраки от живых людей? – Ева уже не боролась с легким опьянением, она расслабилась, щеки раскраснелись, полотенце сползло и теперь удерживалось только задремавшей лысой болонкой на коленях. – Вот ведь ошиблась с этой собачонкой!

– Я сквозь них прохожу. А с этой… Действительно, я же ее пнула на днях ногой. Странно. Я еще тогда подумала, что давно научилась не осязать кафаров. А раз я так подумала, значит…

– Почувствовала, – подсказала Ева. – Ты вчера говорила в театре со старухой. Высокая старуха с козой на веревке.

– Милена, – кивнула Марго и хихикнула, – ты на ней стояла, пока принимала холодный душ. Я могу познакомить тебя со всеми. Есть чудная парочка, повторяющая друг друга, как затухающие лепестки свечек под легким сквозняком, нежные и грустные мальчики. А этих агентов, помнишь, которых отравили? Жена одного из них где-то тут прячется. Истязает себя виной и отчаянием, это даже смешно, как будто у овцы вдруг проснулась жалость к пожираемым ею цветам на лугу. Кстати, задержалась она у меня. Иногда в самолюбовании собой я дохожу до полного абсурда воображения и придумываю кого-нибудь неуязвимого, нелепого и глупого, сопротивляющегося смерти именно своей глупостью.

– То есть, кроме всех этих… постоянно окружающих тебя условных мертвецов…

– Это не мертвецы. Ко мне приходят потерявшиеся души. Я их называю кафарами.

– Ладно, пусть будут души. Кроме их историй, – решила внести ясность Ева, – на тебя еще может накатить воображение?

– Случается, – кивнула Марго и не стала поднимать поникшую голову. – Знаешь девушку Наденьку, костюмершу из театра?

– Да, – напряглась Ева.

– Это я ее придумала. Ее не существует. То есть она, конечно, стала реальной, как только я ее достаточно обдумала, но она – это душа театра. Просто его душа, ангел-хранитель, воплощенный в молодой женщине. Да, – вскинула Марго голову. – Просто душа. Именно так я себе представляю душу этого здания. Она и в танце летает невесомо и естественно, как перышко на ветру, и поет… Почему-то до сих пор не пыталась петь, странно. Ей это в голову не приходит. Боже, как чудно запоет его душа, если Наденька захочет! – застонала Марго и завалилась на бок.

– Ничего себе – ангел-хранитель! – возмутилась Ева. – А труп на сцене?

– Пусть все тайное станет явным, – пробормотала Марго, не поднимаясь.

– Люстра рухнула, – неуверенно продолжила Ева, вспоминая, имеет ли к этому отношение Наденька.

– А могла бы и во время спектакля на зрителей!

– Помощник режиссера от всего этого умер.

– Никчемный суетливый хранитель условностей. Помешанный на профессиональном рвении и порядке глупый гном… – затихающим голосом бормочет Марго.

Ева осторожно ставит болонку на пол, встает, идет одеться. Осмотрев мокрую ванную, она неуверенно проводит рукой внутри ее. Цокая длинными коготками по паркету, болонка тащится за ней по коридору, застывает сосредоточенно и вдруг неуверенно кашляет, как будто собиралась тявкнуть, но не нашла в себе подходящего звука. Заглянув на кухню, Ева убеждается, что Марго не собирается вставать, и на цыпочках идет в комнату. Оторопев на некоторое время от вида спальни, от насильного сочетания черного и белого, от застывшей стеклянными глазами морды медведя на полу, Ева начинает двигаться очень быстро и по возможности бесшумно. Она обыскивает выдвижные ящики трюмо, обшаривает огромную кровать. В комоде чулки и белье – ящики без секретов, фотографии в альбоме на серванте – альбом обычный, сервант старинный, и в нише под открытым баром есть тайник, но в нем – два перстня, поломанная брошь и странная игрушка – то ли затасканная птичка, то ли мохнатое чучело уже трудно угадываемого зверька.

Собачонка стоит в дверях, в комнату не входит. Вернувшись к тумбочке у кровати, Ева замечает, что вступила в какой-то порошок. Присев и захватив то ли пепел, то ли темную пудру пальцами, Ева нюхает порошок и замечает, что он насыпан определенным образом – получился большой круг, очерчивающий кровать. Шкура медведя попадает в этот круг, и торшер с металлическими обвисшими на разных уровнях плафонами, и тумбочка. На тумбочке лежит толстенный телефонный справочник, несколько вскрытых конвертов, журнал «Педагогика», в половинке высохшей кожуры кокоса – высушенная и скорченная лапка то ли курицы, то ли другой птицы, устрашающе растопыренная и когтистая.