Макаревич бросил взгляд на сапоги напарника - они были явно не местной выделки, похоже, действительно, с немецкой ноги, хотя и не солдатские. Возможно, офицерские, подумал Макаревич.

– Я за ним километр по лесу гнался, он в меня из пистолета пулял, а я из карабина. Но впопыхах, знаешь... Только на мушку возьмешь, а он за куст скроется. Но все-таки словчился... Бежал, думал, у него в полевой сумке какие-то секреты, а там бритва да помазок. Зато сапоги теперь на всю зиму.

– Хорошие сапоги, - сказал Макаревич.

– Я - Довжик из Малых Довжиков, - сказал парень и улыбнулся, согнав с лица прежнюю озабоченность.

– А я из Полоцка - Макаревич.

– О, городской, значит!

– Городской...

Макаревич не стал рассказывать, что в город он переехал незадолго перед войной, что до этого жил при станции, отец до ареста работал на железной дороге. Казенную квартиру после его ареста отобрали, и мать с тремя детьми перебралась в город к брату, в его узкую барачную каморку, где и без них было трое. Когда стали набирать в ФЗО, Макаревич пошел учиться на каменщика и переселился в общежитие. На одного человека семья сократилась, в бараке стало чуть свободнее.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что Довжик старше Макаревича на год и перед войной окончил десятилетку. Следующий момент биографии был самый, может быть, важный - их партизанский стаж. И тут оказалось, что Довжик партизанит почти полгода, все в этом же отряде, что он тут знает всех, помнит всех командиров.

– Знаешь, прежний командир был не такой. Молчун был. Для него главное было - разведка. Каждую ночь гонял мелкие группы на разведку. Но зато и знал, что вокруг. Где сколько полицейских, кто старосты. И постепенно отстреливал всех. Всех предателей и прислужников. Теперь попробуй найди кого. Остатки в райцентр смылись. Ребята пойдут на заготовку продуктов - не у кого взять. Приходится рядовых колхозников трясти. Жрать же надо.

– И сам погиб. А говоришь, всех отстреляли, - сказал Макаревич, вспомнив довольно нелепую гибель прежнего командира.

– Но это случайно. Случай, его никакой черт не предусмотрит...

Тихо беседуя, они шли просекой, потом свернули под сосны. Сырой мох под ногами делал их шаги неслышными. Но бор скоро кончился, начался березняк, заросли лещины с поредевшей листвой. Продравшись через чащобу ольшаника, они оказались перед широким полем. Вдали виднелись крыши и трубы какой-то деревни - наверно, это и были Вязовичи. Вдоль опушки тянулся грязный проселок с мостиком, под которым в обросших жухлой осокой берегах поблескивала сонная речушка. Тут и должен был расположиться дозор. От их основного лагеря было километра два или, может, чуть больше.

Они взобрались на пригорок, поросший мелкими сосенками.

– Садитесь, товарищ Довжик из Малых Довжиков, - шутливо скомандовал себе парень.
– А знаешь, хорошо, что в дозор, - сказал он, с наслаждением развалясь на сухой траве.
– От этого дурака подальше.

Потом, перевернувшись, осмотрел поле с дальней деревней. Отсюда было далеко видно, но ничего подозрительного нигде не просматривалось. Дорога также лежала пустая, чернея колдобинами, местами то приближаясь к опушке, то отдаляясь от нее в поле. Пасмурное с утра небо вроде слегка прояснилось, хотя солнце не показывалось, с поля дул несильный, но холодноватый ветер. Плотнее запахнув свою кургузую шинельку, Довжик вынул из-за пазухи книжку.

– Что смотреть! Пока есть время, надо почитать.
– И он углубился в книгу.

Макаревич, однако, продолжал наблюдать. Он не в первый раз был в дозоре и знал, как важно не прозевать опасность, вовремя предупредить о ней своих. Конечно, беда может нагрянуть, а может и нет, тут как повезет. Но и на авось полагаться не следует. Вон Скакун понадеялся - оставил второго наблюдать, а сам отправился на хутор за жратвой и - попался. Пока были патроны, отстреливался, а потом зажег хату и пытался прорваться. Но днем разве прорвешься? Так и погиб, погубив второго партизана и хуторскую семью с ребятами. А хороший был партизан, награжденный...

Однако все время сидеть на месте было холодно и скучно; поглядывая в поле, Макаревич вертелся на пригорке - то сидел, то ложился на бок. Напарник же весь ушел в чтение, вроде забыв, где он находится и зачем сюда послан. Длинные ноги он беспечно раскинул на траве, и Макаревич с легкой завистью рассматривал его сапоги. Они действительно были добротные - из твердой юфтевой кожи, на толстой подошве, с голенищами в форме бутылок- как раз по голени. Под коленями были пришиты коротенькие ремешки с пряжками, - наверно, чтобы, застегнув, не потерять при езде верхом, подумал Макаревич, с презрением взглянув на свои разбитые бахилы. Тут же лежала винтовка Довжика - обычный немецкий карабин с загнутой рукояткой и какими-то зарубками на ложе. Макаревич сосчитал зарубки, их было семь, но чей это был счет - не понять. На длинной винтовке Макаревича никаких меток-зарубок не было. Полой своей фезеошной куртки он вытер ржавый затвор, из прицельной колодки выдул набившийся туда сор. Он тоже хотел достать себе такой вот карабин, но недавно погибший политрук Лучинин не раз посрамлял тех партизан, кто был охоч до немецких трофеев и немецкого оружия. На политинформациях он горячо доказывал преимущества нашей винтовки - и безотказная, и зимой не подводит, и в рукопашной с ней лучше- дальше штыком достает. Может, и так, думал Макаревич, но почему тогда у командиров немецкие автоматы и пистолеты тоже. Особенно ему нравились парабеллумы с тонким стволом и удобной рукояткой.

– Винтовку где достал? В отряде?
– спросил он Довжика.

– В отряде, где же еще?
– ответил Довжик, поворачиваясь на бок.
– С оружием у нас, знаешь, проблема. Людей много, оружия не хватает. Сперва у полицаев отбирали, но полицаев в округе перестреляли - где возьмешь? Немцев нет, по дорогам никто не ездит. Весной пятнадцать человек послали за линию фронта - за оружием.

– Принесли?

– Черта с два. Пошли и пропали. Может, не дошли, а может, на обратном пути застряли. Так и не узнали. А эту я заслужил. За переводчицу.