Гудштикер замолчал. Было непонятно, что хотел он сказать своим рассказом, и ему самому он показался лишним.

— Я думаю, что душевное спокойствие можно обрести только тогда, когда ясно видишь скрытые пружины нелепой жизненной комедии, — сказала Рената. — А чем жить слепой и глухой, в постоянном страхе, как бы не упасть в темную пропасть, — лучше не жить. Мне кажется, что тот, кто не соприкасается близко с отвратительными сторонами жизни, не может в полной мере познать прекрасное. Разве я не права?

Она взглянула на Елену, потом на Гудштикера и опустила глаза, робко улыбаясь. Гудштикер внимательно посмотрел на нее. Елене показались странными слова приятельницы. Не зная, что сказать, она пожала руку Ренаты с напускным добродушием.

— Не знаю, у меня здоровая натура, — сказал Гуд-штикер, — может быть, потому, что я сын крестьянина. Эти искания в области нравственности есть несомненный признак вырождения.

Смущенная и угнетенная Рената поднялась, попрощалась с Еленой, горячо и серьезно пожала руку Гуд-штикеру и ушла. Когда дверь за ней закрылась, Гуд-штикер подошел к Елене и поцеловал ее в губы. Лицо Елены осталось неподвижно.

— Она кокетничала со мной, — серьезно сказал Гудштикер.

Рената решила идти пешком, хотя времени в ее распоряжении оставалось немного. Сегодня герцог устраивал званый ужин, на котором Рената должна была познакомиться с матерью и родственниками жениха. Туалет для парадного вечера требовал два часа. Она приказала кучеру ехать домой, а сама, побуждаемая каким-то непобедимым чувством противоречия, пошла совсем в другую сторону, к картинной галерее.

В третьем зале бродил Вандерер. Она не стала делать вид, что удивлена, а спокойно поздоровалась с ним.

— Я хотела только убедиться, правда ли, что вы бываете здесь каждый день, — улыбаясь, сказала она. — Я шла мимо и вспомнила о вас.

Вандерер растерялся и, стараясь скрыть это, ответил невпопад:

— Вы пришли слишком поздно. Скоро закрытие. Рената почувствовала, что должна как-то объяснить свое появление.

— Мне давно хотелось еще раз увидеть «Заскию» Уленбурга. Кто знает, когда мне снова это удастся? Разве уже так поздно?

— Без четверти шесть. Вся публика уже ушла. Действительно, длинная анфилада зал точно вымерла. Кругом стояла пугающая тишина.

Прозаическая трезвость Вандерера раздосадовала Ренату. Стоило ради него приходить сюда! Молча шла она рядом с ним по просторным залам, не обращая внимания на картины, изображавшие героев, детей и ландшафты.

— Я люблю бывать в этом избранном обществе богов и героев, которые молчат и с которыми не надо разговаривать, — задумчиво произнес Анзельм.

— Разве вы так молчаливы?

— Очень.

— Все молодые люди так тщеславны, — сказала Рената, качая головой, — и это тоже один из видов тщеславия.

— А вы заметили, как смущают окружающих молчаливые люди? Они кажутся опасными и загадочными.

— Да? — Ее радостно-вопросительное «да» было восхитительно.

— Но стоит такому человеку заговорить, как он мгновенно теряет весь свой престиж; его похлопывают по плечу и переходят на «ты». Когда я был ребенком, в нашем доме жил глухонемой — безобидный, скромный человек. Но мне он казался страшным.

— Я это понимаю, — согласилась Рената.

Вдруг она порывисто схватила его за руку и безмолвно указала на картину в углу. Это была «Заския», по странной случайности освещенная огненными лучами заходящего солнца, отчего вечерняя заря на полотне горела неземными красками. Мать и дитя на ее коленях реяли в золотых лучах.

Вандерер ничего не сказал, и Рената была ему за это благодарна. Чувство безмятежного спокойствия наполнило ее душу. Она медленно опустила глаза и задумалась. Скоро надо было уходить.

— Могу я вас проводить? — неуверенно спросил Вандерер. Она вздрогнула, точно ее разбудили, и молча кивнула ему головой.

Когда они вышли, уже смеркалось. И чем темнее становилось, тем медленнее шла Рената; предстоящий вечер казался ей все противнее и унизительнее. Она болтала о пустяках, а в душе ее звучало: «Неужели никто не видит, что я страдаю?» Когда они были позади дворцового парка, где шумит подземный ручей, Рената остановилась и сказала:

— Если бы меня теперь кто-нибудь взял и увез в Австралию, я не знаю, как была бы я ему благодарна.