— Разве у тебя оставались деньги, Рената?

— Последние. Правда, хорошенькая кофточка и идет мне?

Она радовалась, как дитя. Вандерер не решился ни единым словом упрекнуть ее и только молча кивнул головой. Рената тотчас же поняла его мысли. Она ничего больше не сказала и смотрела на него беспомощным взглядом. «Ведь мы бедны», — подумала она и сдвинула брови, как бы стараясь проникнуться значением этих слов. Она склонилась к Анзельму, задумчиво провела рукой по его волосам и заглянула в лежавшую перед ним рукопись. Заголовок был таков: «Об альбуминатах или белковых веществах».

— Что ты делаешь, Анзельм?

— Работаю.

— Ты много за это получишь?

— Не знаю, дорогая.

— Больше ста марок?

— Едва ли четверть сотни, Рената. Тем, сколько я заработаю, можно было бы заплатить только за рукава твоей кофточки.

Рената молча села в угол. «Зачем он сказал это?» — с горечью думала она. Вскоре Анзельм собрался уходить, сказав, что у него назначено свидание с журналистом Стиве. Встревоженный молчанием Ренаты, он приблизился к ней. Она пыталась взглянуть на него, но не могла. Вдруг в порыве охвативших его чувств Вандерер спросил полушутя, полусерьезно:

— Ты была верна мне, Рената, пока я находился в Вене?

Рената вздрогнула, словно ее хотели ударить. У нее было такое ощущение, точно в ярко освещенной комнате кто-то вдруг потушил все огни.

— Как ты можешь спрашивать? — прошептала она, встала и хотела уйти в другую комнату. Но Вандерер схватил ее с грубою страстью, и она почти упала в его объятия. Шляпа его свалилась на пол, и он целовал ее лицо с такой жадностью, с какой голодный набрасывается на пищу. Рената не отвечала на его поцелуи. Она сжала губы, и ей казалось, что и сама она видит, как с каждой секундой все больше и больше бледнеет. «Он ведет себя так, будто я его вещь», — думала она.

В этот миг Вандерер издал хриплый звук, напоминающий рычание дикого зверя, и буквально швырнул Ренату на стоявшее поблизости кресло. Рената не успела опомниться, как его сильные руки начали яростно хватать, мять и тискать ее. В голове девушки все смешалось, от неожиданности она не могла даже сопротивляться. Анзельм, придавив ее к креслу, стал срывать с себя одежду. Впервые в жизни Рената увидела перед собой обнаженного мужчину, и это зрелище показалось ей до того отвратительным, что она зажмурила глаза и с силой вцепилась в подлокотники кресла. Ужас, сковавший ее, мешал ей пошевелиться, тем временем Вандерер, не теряя времени, задрал подол ее юбки. При виде белоснежного кружевного белья Ренаты, которое он недавно выписал для любимой из Парижа, Анзельм и вовсе потерял над собою контроль. Он двигался всем телом, терся предметом мужской гордости о нежный шелк, продолжая издавать сиплые звуки. Он старался до последнего оттянуть момент проникновения в заповедный уголок блаженства. А возможно, где-то в глубине души Вандерер и сам не верил, что слияние с любимой, о котором он так долго мечтал, совсем близко. И вдруг… Нет, этого он никак не ожидал. Недели вынужденного воздержания дали о себе знать. Крупные теплые капли брызнули, упав на меховую оторочку кофточки, на белоснежный шелк белья, на бархатную кожу Ренаты. Обессиленный, Анзельм тяжело вздохнул и приник ртом к ее стиснутым губам, вдавив девушку в кресло весом своего тела. А уже через минуту он торопливо оделся и, стараясь не встречаться глазами с Ренатой, буркнул что-то неразборчивое и скрылся за дверью.

Снег перестал идти. Торжественно и тихо выглядели улицы, по которым шагал Вандерер с довольством сытого человека. Он набрал горсть снегу и приложил к пылавшим вискам. В кафе, куда он зашел, его поджидал Стиве. Клубы табачного дыма заволакивали все, как туманом. Несколько молодых художников играли в карты; Стиве сидел в углу, окутанный дымом своей сигары. С робкой вежливостью и со своей покорной улыбкой протянул он Вандереру сухие пальцы, которые тот осторожно пожал, словно боясь сломать.

Стиве заговорил о невыносимой духоте, мучавшей посетителей кафе, о перемене погоды, но вскоре замолчал и погрузился в новые облака дыма. Вандерер подал ему свою рукопись; Стиве обещал поместить статью в одном популярном журнале, где имел связи. Он взял рукопись и небрежно спросил Вандерера, играет ли тот в пикет.

Они стали играть, и Стиве начал проигрывать. Чем дальше, тем больше он проигрывал, нервничал, дрожащими пальцами тасовал карты, временами беспричинно улыбался, отчего лицо его становилось необыкновенно печальным. Наконец Вандерер извинился, говоря, что уже поздно и он должен уйти. Стиве взял доску, сосчитал проигрыш, потом вытащил из кармана небольшой изорванный кошелек и стал рыться в его отделениях, где звенело несколько никелевых монет. Он задумчиво посмотрел в свой стакан, пощупал карман на груди, затем извинился, говоря, что забыл деньги дома. Вандерер успокоил его и спросил, чем может быть полезен другу. Стиве просил завтра напомнить ему про долг, иначе он легко может забыть. Они вышли вместе на улицу.

— Так вы решили зарабатывать хлеб написанием статей? — спросил Стиве, пряча руки в карманы своего летнего пальто. — Бумаги для этого достаточно, — иронически прибавил он.

— Разве ваш опыт в этом отношении дал неблагоприятные результаты? — спросил Вандерер.

— Неблагоприятные результаты! Это мне испортило всю жизнь! Иметь талант — хорошая вещь, все равно что иметь красивое лицо; но зарабатывать на хлеб своим талантом — это несчастье. Ничего нет ужаснее необходимости каждое утро садиться и штамповать талантливые статьи. Да, я испытал это на своем горьком опыте и от всей души могу вам отсоветовать эту деятельность.

— Возможно, вы смотрите на вещи слишком мрачно, — смущенно заметил Вандерер.

— Я просто подвожу баланс, как купец. Несомненно: что может быть лучше, чем с восторгом молодости отдаваться жизни и отражать ее в своих произведениях! Но когда это обращается в ремесло, то влечение исчезает. Вам уже не хочется излагать свои задушевные мысли в каком-нибудь фельетоне о Вербном воскресенье или о рождественской ночи. И вы прибегаете к банальным фразам, к которым сами чувствуете отвращение. Еще отвратительнее делается у вас на душе, когда приходят ваши добрые знакомые и начинают хвалить «чудесно созданное настроение». Сначала вас удивляет, как легко люди поддаются обману; потом вам становится ясно, что люди или в высшей степени равнодушны к вашим писаниям, или они лгут. Тогда вы и сами становитесь равнодушным и лживым. И не забывайте, что Вербное воскресенье и рождественский вечер возвращаются снова, неумолимо возвращаются каждый год. И с каждым годом вы опускаетесь все ниже. В театре вы сидите безучастный и скептический, потому что вам знакома вся подноготная закулисного мира. Ни один актер не может вас захватить своей игрой, потому что вы знаете первого любовника, жалкого интригана, притворяющегося столь страстным, вы знаете глупого резонера, пошляка, играющего благородного отца; знаете жесты героини и наивный тон инженю так же хорошо, как содержимое вашего платяного шкафа. И как бы скверно ни играли, какие бы плохие пьесы ни ставили, вы должны все хвалить, даже если вы задыхаетесь от негодования, потому что главный редактор в связи с такой-то красоткой, а директор принял пьесу ее друга или тенор является женихом такой-то дамочки, отец которой поддерживает деньгами издателя газеты. Незнакомых и нелюбимых ваше перо может расцарапать как угодно, и иные при этом истекают кровью. О, как все это мне знакомо! О патриотизме и других прекрасных вещах нечего и говорить. Вы приходите на заседание и вынуждены хвалить кричащую баранью голову на ораторской трибуне, вынуждены хвалить всех идиотов, распинающихся из-за Гекубы. Вы должны хвалить всякого видного коммерсанта, и маленького чиновника, празднующего юбилей, и верного слугу, и приют для инвалидов, и хоровое общество и так далее и тому подобное. За все это вам платят, как дровосеку. Но чтобы добиться и этого плачевного результата, нужно пройти через целую сеть интриг, злобы, суетности, жестокости, произвола и глупости. Сначала у вас цепенеет душа, а потом кажется, что у вас совсем нет души. Вы начинаете глупеть; равнодушно смотрите, как шарлатаны пробираются вверх, а честные люди остаются внизу, корпят за работой, получая по десять пфеннигов за строчку, а вечерами играют, как я, в засаленные карты. Весь мир представляется вам большим бумажным складом, а небо черным от типографской краски. Каждое утро вы находите на своем письменном столе ту же кучу газет, наполненных тысячами ничтожных вещей, которые поглощаются всеми филистерами с тем же жадным равнодушием, как и в предыдущее утро. Вам трудно понять, что и дальше все останется неизменным: однообразное вдохновение ничем, восхваление и безумные рекламы. О, сначала и у меня были свои идеалы, вероятно, был и талант. Теперь все кончено. Телега увязла в грязи. И уж никто не сможет мне помочь. Ничто уже не имеет теперь для меня ценности: ни искусство, ни поэзия, ни любовь, ни дружба. Ко всему я чувствую одно отвращение.