Я не могла понять, на что надеется учитель. Может быть, он собирался выведать информацию, которая хоть немного помогла бы ему в поисках того самого таинственного покровителя, который находясь под надежным прикрытием анонимности, до сих пор представлял опасность для многих таких же молодых и наивных парней. А может, просто рассказать Жанне Павловне и Борису Антоновичу о сыне с точки зрения человека, который видел его лучшие стороны, попытаться сделать так, чтобы семья приняла Яра хотя бы сейчас, после того, как он ушел от них навсегда.

И здесь его ожидал еще один сокрушительный удар. Семья Ярослава, как всегда вежливо и корректно, но предельно четко заявила о своем нежелании общаться, восприняв Вадима, как моего пособника и подельника. Мое же имя после сцены на похоронах все родственники и родители Яра не желали даже произносить вслух, посчитав, что я своими непристойными криками не только осквернила светлую память их сына, но и оболгала его, перед этим заморочив голову и заставив написать это дурацкое письмо.

После того, как его попытки договориться о встрече по телефону закончились ничем, учитель, вскипев от такой приторной вежливости, прикрывавшей обыкновенную трусость, направился к ним домой — но и там перед ним была захлопнута дверь. Не выбить ее одним или двумя сильными ударами и проложить таким образом себе путь в квартиру ему помогла лишь мысль о том, что вечером нужно обязательно вернуться ко мне, для присмотра и контроля. А путь решения проблемы выбитой дверью попахивал неприятностями с милицией, понятное дело, легко разрешимыми, но Вадим боялся задержаться даже на один вечер. Не хватало еще, чтобы и я, оставшись без присмотра, натворила чего-нибудь непоправимого.

Поэтому в ситуации с Яром ему пришлось смириться с поражением. Ни одной зацепки в его вещах и блокнотах для поиска человека, заразившего его ВИЧ, мы так и не нашли, а на общение с семьей рассчитывать уже не приходилось.

Еще спустя пару недель, придя к ним домой, он с удивлением узнал, что за этот небольшой отрезок времени не только родственники, но и соседи, изначально потрясенные самоубийством "такого хорошего мальчика из приличной семьи" всячески попытались замять и забыть произошедшее. Все разговоры о предсмертной записке, изначально вызывавшей такой шок и бурю эмоций, успели стихнуть, ее единодушно признали ложной, а смерть Ярослава стали называть загадочным словосочетанием «когда это случилось». Так что о расследовании всего произошедшего не могло быть и речи.

Родители не хотели справедливого возмездия, одна мысль о том, чтобы наказать виновного, которого они не только не знали, но и не хотели знать, вызывала в них недоумение. Они, как и я, предпочли впасть в свою иллюзию, только моя называлась «Ярослав не умер», а их — «Произошла случайная трагедия».

Всеобщими стараниями, «инцидент» удалось замять до оскорбительно-приличного уровня, официальной причиной произошедшего стала считаться почему-то внезапно накатившая депрессия из-за сложных отношений с девушкой, а некоторые сердобольные сочувствующие и вовсе передавали из уст в уста версию «мальчишка просто с жиру бесился».

— Вот так, живешь для них, все отдаешь, как вареники в масле катаются — и вот вам, черная неблагодарность! — сплетничали соседки на лавочках.

— Надо чтобы как раньше — одно платье, одни штаны, и никаких депрессий! — делились советами «сочувствующие»

— Вообще, все эти академики немного с приветом! Нельзя быть такими умными надо к обычному народу тянуться, с ним общаться. А то сходят там с ума со своими книжками, детей совсем не воспитывают, вот те и выкидывают фокусы, — важно воздевая палец, рассуждали поклонники простоты, равенства и всеобщего братства.

Кроме всего прочего, неугомонным ручейком, постоянно льющим воду на мельницу отчаяния Вадима, была и моя, такая же, как и прежде, непоколебимая уверенность в том, что Ярослав жив и очень скоро вернется.

Да, я избегала говорить об этом прямо, чтобы не злить учителя, раз и навсегда дав себе зарок не доказывать ему ничего, пока сам не поймет. Но время от времени мои убеждения прорывались вовне в виде неосторожного слова или действия.

Так, например, всякий раз на ужин или завтрак я упорно выставляла на стол приборы на третью персону, в полной уверенности, что если Яр вернется сегодня или сейчас, то нам не придется суетиться, спешно накрывая на стол — все и так готово. Он увидит, как мы его ждали, просто сядет за стол, начнет шутить и смеяться, или заведет какую-нибудь веселую перепалку с Вадимом, а я, так и быть, не буду смотреть на учителя торжествующим взглядом, повторяя: «Ну, я же говорила!»

По мере приближения августа к концу я достала и выложила стол все новенькие тетради Ярослава, кроме той, изорванной наполовину, которую он использовал для написания своего последнего письма. Я, вообще, избегала дотрагиваться к ней, как и к самому посланию. Свернув листок вчетверо, я положила его в нижний ящик стола, придавив сверху тяжелым камнем Марка. Так они и остались лежать в темном дальнем углу — мои странные сокровища, которые я была не в силах выбросить, оставить во вчерашнем дне, но и смотреть на них лишний раз тоже — не хотела.

Вадим, молча наблюдая за всем этим, больше не пытался бороться с мой идеей-фикс посредством разумных объяснений. Наоборот, скрепя сердце, он наконец-то признался себе, что ситуация вышла за рамки нормальной и приводить в порядок мою пошатнувшуюся психику надо совершенно другими методами. Никакого волнения, максимум спокойствия, расслабленности и напрочь лишенные стрессов контакты с реальностью. Именно это, по его мнению, было способно вернуть меня обратно в настоящее, каким бы неприглядным оно ни было.