Пребывание в Дивонне, а затем на водах в Шампеле – последние этапы его сознательной жизни. Доктора и друзья, однако, тщательно скрывают от него истинное положение и сущность его болезни. В Шампеле Мопассан проявлял уже некоторую эксцентричность, отказывался исполнять предписания врача, продолжал требовать ледяные души. Часто описывал он свои наслаждения эфиромана и показывал ряды флаконов, с помощью которых он устраивал себе «симфонии запахов». Но временами у него бывали светлые промежутки. Поэт Доршен, также пользовавшийся водами Шампеля, вспоминает один трагический вечер, когда можно было считать Мопассана почти выздоровевшим. Мопассан обедал у Доршена; он принес с собою рукопись романа «Анжелюс», с которою почти не расставался; в течение двух часов после обеда он рассказывал свой роман с необыкновенною логичностью, красноречием и сильно волнуясь. Рассказ был так ясен, так полон, что девять лет спустя Доршен мог дать подробный пересказ и анализ романа. Под конец вечера Мопассан заплакал. «Плакали и присутствовавшие, – говорит Доршен, – видя, какой талант и сколько любви и нежности было еще в этой душе… В голосе, словах и слезах Мопассана было что-то молитвенное, что-то стоявшее выше ужаса жизни и страха небытия… А через несколько дней он указывал на разбросанные листки своей рукописи и с мрачным отчаянием говорил: “Вот первые пятьдесят страниц моего романа. Скоро год, как я не могу написать ни строчки дальше. Если через три месяца книга не будет окончена, я себя убью…”»

Из Шампеля он уехал в Канны, и здесь в течение некоторого времени ему казалось, что он выздоравливает; но осенью болезнь снова усилилась; в ноябре он видел, что все кончено. Друзьям, навещавшим его в это время, он давал понять, что с этой минуты ничто не в силах уже его обмануть и что у него хватит мужества освободиться самому. Провожая своего друга Эредиа и прощаясь с ним, Мопассан сказал: «Прощай, до свиданья! Нет, прощай!» И с геройским подъемом прибавил: «Мое решение принято. Я не буду долго тянуть. Не хочу пережить самого себя. Я вступил в литературную жизнь, как метеор. Я уйду из нее, как удар молнии».

У него хватило еще сил высказать свою последнюю волю. 5 декабря он пишет парижскому поверенному: «Я так болен, что боюсь умереть на днях», посылает ему завещание, но затем решает оставить завещание у каннского нотариуса, у которого хранились все семейные бумаги, и просит парижского поверенного снестись с последним.

Начиная с этой минуты можно было постоянно ожидать катастрофы.

Она разразилась 1 января 1892 г.

Накануне Рождества Мопассан дал обещание приехать обедать к матери, жившей на вилле Равенель, вблизи Ниццы. В эту минуту он казался спокойным, весело говорил о своих планах и просил мать сделать ему извлечение из романов Тургенева для статьи, которую он собирался писать. Внезапно решение его изменилось. В день Рождества он не поехал в Ниццу, а провел его на острове Св. Маргариты в обществе двух дам, сестер, из которых одна занимала большое место в его жизни и которые на следующее утро уехали в Париж. Можно догадываться, сколь трагично было это последнее свидание. Мопассан вернулся в Канны.

Теперь он дал обещание матери приехать к ней в день Нового года. Но 1 января, чувствуя себя больным, отказался от этого намерения. Уступая, впрочем, просьбам слуги, желавшего вырвать его из горького одиночества, рассеять и успокоить, Мопассан поехал в Ниццу. Вот что рассказывает об этом печальном свидании госпожа Мопассан: «В день Нового года Ги приехал, с глазами, полными слез, и обнял меня с необычайным жаром. Все время после полудня мы провели в беседе о тысяче вещей; я не замечала в нем ничего особенного. Только позже, за обедом, наедине, я увидела, что он бредит. Несмотря на мои мольбы, на мои слезы, вместо того чтобы лечь в постель, он решил тотчас же ехать обратно в Канны. Прикованная к дому болезнью, я молила его: “Не уезжай, сын мой, не уезжай!” Цеплялась за него, валялась у него в ногах. Он последовал за своим навязчивым видением. Я смотрела, как он удалялся во мраке ночи… возбужденный, безумный, в бреду, направляясь неизвестно куда. Мое бедное дитя!»

Противясь мольбам матери, Мопассан тотчас же после обеда велел подать экипаж и уехал в Канны на свою виллу «Изер». Едва войдя в дом, он заперся в своей комнате; обеспокоенный слуга хотел остаться вблизи него, Мопассан его отослал. Понимая, что один он не в силах будет защитить своего господина от самого себя, он позвал на помощь двух матросов с лодки «Милый друг». С большим трудом удалось им втроем удержать больного в постели до прихода доктора. Состояние возбуждения все усиливалось… Пришлось прибегнуть к горячечной рубашке. Больного решили перевезти в лечебницу.

Прежде чем увезти его в Париж, по рассказу Лумброзо, друзья сделали последнюю попытку пробудить сознание в его угасшей памяти, в его расстроенном мозгу. Знали, как страстно он любил свою яхту «Милый друг» – покорную слугу его поездок: быть может, вид яхты вернет его на несколько минут к действительности, быть может, она вырвет у него несколько связных слов. Его вывели на берег. Яхта тихо покачивалась на волнах. Голубое небо, прозрачный воздух, изящный профиль лодки – все это, казалось, несколько успокоило Мопассана. Выражение его лица смягчилось. Он долго, с грустью и нежностью смотрел на яхту. Шевелил губами, но ни один звук не вырвался из его уст. Его увели. Несколько раз он оборачивался, чтобы взглянуть еще на «Милого друга».

То было его последнее «Прости» могучей и дикой жизни, которую он так любил и которую хотел охватить чересчур страстным, безумным объятием. С этой минуты все, что он любил, все радости, все желания, все смертоносные страсти его угасали в нем медленно, в молчании ночи. Могильный покой небытия окутал все.

Последовала 18-месячная агония… Друзья навещали его в лечебнице доктора Бланш в Париже, куда он был помещен, принося оттуда время от времени сведения о его состоянии. Они были все менее и менее утешительны.

6 июля 1893 г. Ги де Мопассан тихо скончался.

Уложив чемоданы, Жанна подошла к окну; дождь не переставал.

Всю ночь стекла звенели и по крышам стучал ливень. Нависшее, отягченное водою небо словно прорвалось, изливаясь на землю, превращая ее в кашу, растворяя, как сахар. Порывы ветра дышали тяжким зноем. Рокот разлившихся ручьев наполнял пустынные улицы; дома, как губки, впитывали в себя сырость, проникавшую внутрь и проступавшую испариной на стенах, от подвалов до чердаков.