Он распахнул холодильник, раздался треск, будто что-то отодрали ото льда, и окрыленным тоном сообщил:

– Замерзла бедная!

Заиндевелая, с ореолом льда на боку бутылка казалась игрушечной в его пухлой лапе. В этот момент Валерик напоминал волосатого ребенка-великана. Вилкой сковырнул пробку - и из горлышка в хрустальные стопки потекла густая прозрачная струя. Кто-то задвигал под столом ногами.

– Загустела, тянется… – сказал Валера.

– Замерзла, хе-хе-хе,– захехекал, поджав по-осетриному губы и не спуская глаз с бутылки, Геннадий.

– Ну, что как неродной? – посмотрел Валера на Андрея, который остался стоять у печки, сложив на груди руки. – Давай поближе…

– Спасибо, я не пью, – сказал майор.

– Как не пьешь? – Гуру развернулся и указал бутылкой на кого-то, вошедшего на кухню. – У нас аскеты и те пьют.

Это был человек с сосны. Андрей узнал его по рваным джинсам – надетую на голое тело ветровку он снял и бросил на газовый баллон. Расширяющийся книзу, лишенный мускулатуры торс аскета был изжелта-смугл. Круглая и седая голова его была коротко острижена, подбородок и грудь без следов растительности. На левом плече выколота русалка в купальнике, с поднятыми локотками, и под ней какое-то изречение. Белки карих, больных, словно заключенных в зеркальную оболочку, глаз были тоже желты. "Борисыч, у тебя желтки побелели, – наверно, уже где-то поправился", – сказал Валерик. "Где бы я поправился!" – с раздражением ответил аскет. Он с осуждением посмотрел на Андрея и протянул ему руку – в этот момент майору удалось прочитать следующую за изгибом хвоста русалки надпись: "Берегите любовь!".

– Саня, – мрачно проговорил аскет, глядя уже не на Андрея, а на Валерика. – Ну что, по соточке?

– Тебе нельзя, – сказал строго гуру и наполнил поставленную Андрею рюмку.

– Нет, я не буду, – запротестовал майор и отодвинул ее. – Вон, и Володя не пьет…

– Володя… Володя – особый случай. А за встречу? – за встречу надо выпить! – настаивал Валера.

– За меня Саша выпьет! – Андрей быстро протянул свою стопку аскету. Валера рта не успел раскрыть, как тот подхватил ее, отставив округло мизинец, и вздохнул.

– Борисыч, ты же знаешь: тебе нельзя! – закричал гуру.

– Одну можно… чтоб сосуды расширить.

– Тогда неси еще рюмку, – буркнул Валера.

Эта перепалка сопровождалась шумной неразберихой, суетливой жестикуляцией и хаотичными перемещениями: Гена пересел на табурет, Валерик развалился в его кресле (кресел было два). Появились девушки. Темноволосая Матанга принесла стул Андрею, Борисыч остановился у него за спиной.

Выпили. Андрей лишь пригубил, уступая требованиям хозяина. Геннадий опрокинул и замер, выпрямившись верхом на табурете, растянул рот в деревянной улыбке – и только потом крякнул, как бы ставя восклицательный знак с отточием. Кончик носа у него покраснел, на лице появилось выражение блаженства. Саня не спускал больных, блестящих глаз со стола, макал через Андрея хлеб в мед и сосредоточенно жевал, словно стараясь понять, что это такое. Один Володя не пил.

– Опять упустил? – спросил Валера аскета, закусывая заветренной колбасой.

– Поймал – они на ашоку сели.

– Точно поймал?

– Ну что, еще по соточке, чего душу томить? – Их разговор заинтриговал Андрея. Он подумал, что некоторые слова здесь следует толковать иносказательно.

– Как медитация прошла? – спросил он осторожно, повернувшись к Борисычу.

– Нормально, – ответил невозмутимо аскет, но, по-видимому, не понял, о чем речь. Валера воззрился на Андрея с недоумением и вдруг закричал, размахивая маринованной волнушкой на вилке:

– Ха!.. Я же пошутил – сказал, что ты на ашоке медитацией занимаешься! Он рой с перепою упустил – вот и полез туда за роем! А ты думал: мы совсем тут съехали! Одно для меня непостижимо, как он… – гуру ткнул грибом в Борисыча, – как он не боится с похмелья к ним подходить. Даже я никогда к пчелам с перегаром не подойду, а он может!

– Я дыхание на полчаса задержал, – сказал так же хмуро аскет.

– А-а, ну если дыхание – это другое дело. Если дыхание, то и я могу!

– Ну что врете, – вмешалась Матанга, взбивавшая что-то мутовкой у плиты. – Мы же видели: он в противогазе был.

– Жено, что общего между тобой и мной! – с пафосом возвестил гуру. Борисыч даже бровью не повел – сосредоточенно смотрел на стол, не то с сознанием женского несовершенства, не то потому что "соточка" опять откладывалась.

После второй "за знакомство" всех охватил яркий, радостный подъем единения – когда спрыснешь на старые дрожжи: все заговорили одновременно, наперебой, но, казалось, к месту и остроумно. Даже деваты, стучавшие ножами у разделочного стола, принимали участие в этой глоссолалии. Матанга беседовала с Володей, Гена и Борисыч доказывали что-то самодовольно кивавшему Валерию, белокурая Сидхайка, надевшая выцветшую футболку и юбку, вставляла реплики и поглядывала на Андрея.

– Как вы тут живете, городские? – спросил майор, когда словесный поток иссяк.

– Дело не в месте, а в человеке. Когда в тебе мир – миры! – какая разница, где жить…

– Ну а с местными какие отношения?

– Ой, эти деревенские задолбали совсем! – воскликнула радостно Сидхайка. – Шепчутся за спиной, сплетни распускают: кто с кем пошел…

– Особенно после того, как они голые в магазин сходили, – закричал Валерий.

– Как голые? – удивился Андрей.

– Это я виноват, – гуру указал на аскета, – пожурил его по пьяне: мол, какой же ты дигамбар: в штанах ходишь. Дигамбар значит "одетый ветром". Ну Борисыч и отправился в магазин в чем мать родила.