– Что? – глаза Эбби расширились, как сказал бы Пит, в геометрической прогрессии. Она резко вскочила с дивана и кровь отхлынула от ее лица. Встречаться с женатыми мужчинам для нее уже или пока было неприемлемо: она не была в своей жизни настолько влюблена, чтобы поступиться правилами морали, и еще не настолько аморальна, чтобы не думать о боли, которую она может причинить другим.

– Да это же шутка! Я пять лет в разводе. Садись! Кажется, моя шутка удалась, – Пит испытывал какое-то садистское удовлетворение от того, что немного мучает ее.

– Это была несмешная шутка, плохая шутка. Не надо так больше, пожалуйста, – она снова сердилась. Эмоции ее сменялись быстро. «Абсолютно обнаженная душа, она даже не думает что-то скрывать, хитрить. Маленькая наивная овечка. Но мне интересно, я как будто понимаю ее, но при этом она остается для меня непостижимой».

– Прости, – просто и легко сказал Питер. Он не говорил это слово вот уже несколько лет. Он был из тех людей, которые ненавидят извиняться и не умеют это делать. Сейчас это «прости» вылетело, как выдох, само собой. Питер даже подивился, насколько он расслаблен и спокоен в этот вечер. Его голова была невесомой и пустой.

– Скажи, Эбби, а откуда ты родом?

– Моя мать из Уэльса, а отец англичанин. Они живут в Суонси.

Речь Эбби была певучей; то взлетала вверх, то падала вниз, звуки растягивались, словно она играла с ними, как играют и растягивают языком дети жевательную резинку. Лондонскому уху Питера был приятен ее уэльский акцент.

– А ты что здесь делаешь? Зачем тебе пыльный Лондон с его напыщенностью?

– Я приехала сюда учиться несколько лет назад, решила остаться. Здесь неплохо. Много музеев, кладбищ, парков. Лондон такой большой! Кажется, за эти годы я его не успела изучить даже на треть. А ты живешь здесь всю жизнь?

– Я англичанин до мозга костей и каждой клеткой тела. Родился и вырос в Лондоне, в этом доме.

– Наверняка этот дом много значит для тебя, сколько важного тут случилось, наверное.

– Да, возможно, – он помолчал немного и тихо добавил: – Это дом моей матери. По его лицу скользнула темная тень. Он сжал губы и веселый огонек в глазах потух.

– Что-то не так? – Эбигейл была в меру проницательной, чтобы почувствовать, что под Питером разверзся пол, и он приготовился падать вниз. – Эй, не молчи.

– Все хорошо, просто я не люблю думать о матери. Она давно мертва, да и прошлое это прошлое. Сегодня отличный вечер. Давай выпьем?

– Мне очень жаль… – Эбигейл немного растерялась. Она никогда не знала, что говорить в такие минуты внезапных откровений. – За что пьем?

– Полагаю, правильно было бы сначала за интересное знакомство. Чирз! – Пит пытался приободриться. Хрустать переливался, будто был соткан из кусочков радуги. Это сияние, ощущение тонкой стеклянной ножки бокала в руке всегда нравилось Эбби. В детстве на семейных праздниках она постоянно просила себе бокал, как у взрослых, чтобы налить туда газировку или сок, а потом поднять его вместе со всеми и воскликнуть «Чирз!», провозглашая радость отныне и вовеки. Тонкий, красивый звук соприкосновения стеклянной посуды с краем тарелки, когда выпившие гости неловко ставили свои бокалы, приводил ее в восторг. Она чувствовала единение с людьми. Сейчас чудесные воспоминания откликнулись эхом в ее маленьком, отчаянно бьющемся сердце. Вино было терпкое, кисловатое, приятно лилось теплым ручейком по гортани и медленно остывало в груди. На ее щеках выступил розоватый румянец. Пит открыто любовался ей, глядя на нее в упор. Он знал силу нахального, раздевающего взгляда, подаренного красивым мужчиной. Женщины смущались и возбуждались, загорались в ответ. Только вот Эбигейл не думала о близости, она все прислушивалась к дому.

– Как же я мог забыть?! У меня есть пластинки. Выбирай музыку на сегодня: у нас тут Шопен, Рахманинов, Лист, Шуман, Мусоргский, Бах и Моцарт. Моцарта я не люблю. Его мне подарил мой друг.

– Почему не любишь Моцарта? А мне он очень нравится. Такой летящий, весенний.

– Вот за это и не люблю. Я тяжелый и грубый человек, – наконец-то Питер дал себе исчерпывающую характеристику.

– Ты преувеличиваешь. Так… – Эбби задумалась и прижала указательный палец к губам, – давай тогда Шумана.

– Отличный выбор! – пластинка уютно затрещала, и тихая музыка рассеялась в пространстве, будто дуновение ветра, случайно проникнувшее в комнату. Стало легче дышать. Эбби наконец откинулась на спинку дивана, запрокинула голову и прикрыла глаза. Питеру захотелось поделиться своей гордостью, вещами, о которых мало кто знал, кроме самых близких:

– Я хочу показать тебе кое-что. Я коллекционирую некоторые вещи… Сейчас, – он побежал к книжному стеллажу, вытащил оттуда увесистую коробку, провел по ней рукой, стирая слой пыли. – Это, – говорил он с нежностью в голосе, – моя маленькая тайна. Досталось мне от прадеда, он воевал. – Питер протянул ей блестящую нашивку с немецким орлом. Мягкий серебристый орел опустился в теплую, бархатную ладонь девушки. Она посмотрела на нашивку и вздрогнула, поспешно отдав ее обратно.

– В чем дело? – Питер был в недоумении. – Эту нашивку мой прадедушка забрал на память у одного немецкого офицера, которого он убил. Она перешла по наследству мне. Это положило начало моей коллекции.

– Прости, мне страшно брать в руки такие вещи, – Эбби передернула плечами, будто ей было холодно, и немного отодвинулась от коробки.

– Отчего же? Вот, смотри… – он не слушал ее и продолжал: – Шкатулка со свастикой. Тут у меня есть даже немецкая фуражка, перочинный нож, пряжка, погоны, «Люгер» – венец моей коллекции… Это антиквариат. Вот эту шкатулку я, например, приобрел на блошином рынке в Праге. Очень долго торговался. Как тебе марки с Гитлером?