– Ну, может, Саманта уже дома? Или скоро собирается? – Эбигейл вздыхала и хмурилась.

– Филип ловелас, так что Саманта будет дома только завтра вечером. А то и вовсе останется у него жить.

– Сомневаюсь… Я волнуюсь. Отправлю ей сообщение, – она быстро набрала текст и кинула телефон в сумку.

– Ты далеко отсюда живешь?

– В южной части, там же, где и работаю. Пойми меня правильно, как-то неловко быть гостьей в незнакомом доме среди ночи, – она немного помолчала, нерешительно теребя пуговицы на манжете. Ее озадаченное лицо расстроило Питера. События идеального вечера должны развиваться без заминок.

– О чем ты думаешь?

– В последний раз, когда я оставалась с мужчиной наедине, это ничем хорошим не закончилось.

– Кто же был этот подлец? – Питер чувствовал, что теряет терпение. Из-за какого-то грубого пройдохи ему придется в три раза дольше умасливать свою спутницу. Обычно женщины вызывали такси и везли его к себе сами.

– Да это уже давно неважно, – она выглядела очень расстроенной и медленно побрела вперед, шаркая каблуками.

– Эбигейл, я джентльмен, человек науки. Не в моих принципах домогаться женщин. Без твоего согласия я и пальцем тебя не трону. Думаю, что сначала должно быть обоюдное желание узнать друг друга поближе как друзья, – тут он лукавил и врал так ловко, что ему поверил бы даже самый придирчивый режиссер. Его лицо было серьезным и решительным. Из-за падающий сверху света фонарей его щеки казались еще более впалыми, острые линии лица – очерченными, и все это делало его похожим на греческую статую. Эбби подняла на него свои большие глаза, которые наполнились слезами и блестели, как жемчужины. Она напоминала брошенную собаку. «Только слез мне не хватало!». Питер терялся при виде женских истерик, он ненавидел нюни и всхлипы. «Очень ранимая. Мне уже страшно, что она может выкинуть дальше».

– Ну, ты что, малыш… – он прижал ее к себе, одной рукой взяв за шею. Шея была такая нежная, теплая, шелковистая, что у него возникло желание сжать руку сильнее и заставить ее задохнуться. Он отогнал эту странную мысль, пришедшую из ниоткуда. Под своей ладонью он чувствовал слабую пульсацию артерии, которая билась, как маленькая птичка в клетке, из последних сил желая свободы. Он стал нести всякую смешную чепуху, пытаясь ее развеселить и отвлечь. Наконец она утерла слезы, неуверенно засмеялась, шмыгнула носом и попросила прощения за свою слабость.

– А ты любишь кошек? У меня есть кот, его зовут Пончик. У тебя есть животные?

– Нет, в детстве был один кот. Обожаю котов, – начал свой рассказ Питер, вспоминая помойного котенка, которого он хотел придушить. Родителям пришлось отдать его кузине на воспитание из-за садистских мыслей сына. Котенок мяукал, царапался и сильно раздражал Питера, забирая себе и без того скудные остатки материнской любви. Он ревновал. Несмотря на то, что котенок уехал жить в Йоркшир, расположения мамы ему все равно не досталось. Матушка – вот была единственная женщина, любви которой ему приходилось добиваться. Питер не был запланированным ребенком: мать родила его, будучи юной девушкой, она винила сына в том, что ничего не добилась жизни из-за его рождения и затаила на него обиду до самой своей смерти. С отцом она развелась, когда Питеру было четырнадцать. Встав на ноги, Пит полностью прекратил общение с отцом. Тот был занят второй семьей с прелестной молодой женой, не похожей на потухшую, сварливую мать, и румяными, здоровыми детьми. На могилу матери Питер ходил раз в год, в день ее рождения, всегда приносил красные розы, которые она обожала при жизни. Он подолгу разговаривал с ней и спрашивал: «Почему? Почему ты так меня не любила? Ты прозевала мою первую влюбленность, первую научную работу, мой выпускной, все, чему я придавал значение». Ему казалось, что мать отпихивала его, как он отпихивал котенка, одолеваемая желанием сдать его в Йоркшир или куда подальше. Но, боясь общественного порицания, она строила из себя примерную мамочку, не прощавшую сыну в душе ни единого проступка.

– Котенок вырос, но пришлось его отдать… Как сейчас помню, я так плакал! У меня началась ужасная аллергия, с тех пор я не могу держать животных. Очень страдаю, ведь я живу один. Кошка скрасила бы мои тихие вечера… – Питер сымитировал душевную боль. Его лимит лжи был почти исчерпан. Так много он не врал со времен свадьбы, когда ему пришлось говорить комплименты родственникам бывшей жены, давать клятвы о любви в горе, радости, быту и, прости Господи, начинающемся алкоголизме жены, а еще хвалить шутки своего неадекватного дядюшки.

– Мне так жаль это слышать. У меня бы разорвалось сердце! Ни за что не смогла бы расстаться с Пончиком…

Какое-то время они шли молча, и эта звенящая, повисшая в воздухе тишина теперь не смущала их. Каждый думал о своем, пойманный в невидимые сети прошлого, цепляясь за воспоминания и слова. Эбби решила снова начать разговор, она потихоньку трезвела:

– Питер, ты сказал, что ты занимаешься наукой. А над чем ты работаешь?

– Думаю, тебе будет неинтересно.

– Ну скажи. Если я ненавидела математику в школе, это не значит, что мне не может стать интересно сейчас.

– Поиск нечетных совершенных чисел.

– А что с ними не так?

– Мы не знаем точно, существуют ли они на самом деле.

– Хм, прямо как Бог. Никто не знает, но одни с жаром пытаются доказать, что его нет, а другие – что есть. В итоге все терпят поражение. И как это, заниматься такими эфемерными вещами? А вдруг их правда нет? Что тогда делать, если ты убьешь на их поиск столько лет?

– Я не ждал, что ты поймешь. Математика – наука не для женщин, – сказал Питер, бесстрастно глядя вперед, в душное сужающееся горло темной улицы. – Без обид, но за все годы, что я работаю в колледже, не было ни одной выдающейся студентки. Да и женщины-математики – это как лохнесское чудовище: они где-то есть, но их никто не видел. Женщины-ученые – это скорее исключение, чем правило.

Эбигейл обиделась за всех ученых женщин и опустила уголки губ:

– Это какой-то сексизм! Женщине не давали свободу заниматься наукой ни раньше, ни сейчас из-за бесконечных рутинных обязанностей, навязанных обществом. И вообще… – она уже не могла остановиться и говорила, говорила, яростно размахивая руками, насупив светлые, мягкие брови, не предназначенные для гневных гримас. Питер не слушал, что она тараторила, но его ужасно развеселил ее пыл, с которым она отстаивала свою точку зрения.