На аэродроме нас поджидала санитарная машина. Юрку сразу же увезли в госпиталь.

– Как он?
– подошел ко мне Геннадий. Их самолет приземлился раньше.

– Ничего, терпимо.

– Только летать ему больше не придется, - сказал Пчелинцев.
– Перелом ноги, травма черепа.

Лаптев не будет летать! Я мог представить себе что угодно, только не это. "Как ты будешь без истребителя?" - вспомнились его слова. Разве сможет он жить, не летая! Только теперь я стал сознавать, что для нас значит летное дело.

Геннадий тоже стоял удрученный. Я взял его за руку.

– Прости, я был не прав.

– Да шо ты! Вот Юрка...
– Голос его сорвался. Он помолчал, а потом поднял голову: - Ты бы сходил к Синицыну.

– Да, иду.

Я взглянул на часы и направился к штабу. Из летной столовой после ужина выходили летчики. Мне было не до еды: я раздумывал, захочет ли после всего случившегося разговаривать со мною Синицын? Но все-таки пойду к нему. Надо уметь отвечать за свои поступки и иметь смелость признаваться, когда не прав. Пусть даже выгонит меня из кабинета, все ж будет легче: буду знать, что исполнил все, что должен исполнить честный человек.

Дежурный по штабу сказал, что Синицын в парткоме.

Я подошел к кабинету с табличкой "Партком", дверь была приоткрыта, оттуда доносились голоса:

– ...не стоит. Из него выйдет неплохой летчик.

Я узнал бас Синицына. Видимо, говорили обо мне.

– А вы как думаете, Николай Андреевич?
– спросил незнакомый мне голос.

– Может быть, товарищ генерал, - не определено ответил Мельников, как всегда, спокойно, но что-то в его голосе почудилось мне новое, непонятное.
– Но наказать его стоит. Не ради моего принципа, ради самого Вегина, чтобы не случилось с ним, как с Лаптевым или, того хуже, с Кедровым.

– А это еще кто?

– Забыли, товарищ генерал? Тот самый лейтенант Кедров, из-за которого вы в академию меня не пустили.

– Ого, кого вспомнил! Поди лет пятнадцать прошло!..

– Может, пятнадцать, может, более, а мне кажется, будто это произошло вчера.
– Мельников вздохнул, и я понял, что появилось в его голосе новое грусть и раскаяние.
– Он стоит у меня перед глазами. Не хотел я тогда выпускать его в полет, словно предчувствовал. Нет, не предчувствовал, знал: у него и раньше ни один полет не проходил без фокусов. А я, по существу, попустительствовал: летчику-де свойственна дерзость.

– Поэтому вы в другую крайность ударились, за ручку стали водить своих летчиков? Молодежь побоялись даже в летно-тактические учения включить? Генерал спрашивал насмешливо, но сурово.

– Да, не хотел рисковать. Вы сами говорили, что погибнуть летчик имеет право только в бою.

– Я и теперь это утверждаю. Но безаварийность достигается не путем упрощенчества, а высокой выучкой. У вас в полку самый малый налет по сложным видам боевой подготовки.

– Считал, незачем торопиться. Помните, сколько мы ходили вокруг самолета, прежде чем подняться в небо?

– Тогда другое время было. Если мы сегодня таким темпом будем продвигаться, нас растопчут. Вы поняли, почему ваши летчики упустили нарушителя?

– Понял, товарищ генерал. Вот вам мой рапорт.
– Зашелестела бумага. Я строго спрашивал за ошибки, - продолжил после паузы Мельников.
– Себе тем более не могу их простить.

Наступила тишина. Я повернулся и вышел из штаба. Откровение Мельникова словно сдернуло с глаз моих темную повязку, и я увидел командира совсем другим человеком. Теперь понятны были его задумчивость и суровость. Да, носить на своей совести вину за гибель человека - это, пожалуй, потяжелее, чем лишиться звездочки на погоне. И вместо прежней неприязни я испытывал теперь к Мельникову сочувствие и уважение. И на свои проступки смотрел по-иному. Было стыдно за них. Да, летчику, как и саперу, права ошибаться не дано, за каждую ошибку надо расплачиваться.

Я сидел на скамейке возле курилки, мучаясь раскаянием, и не заметил, как ко мне подошел Синицын.

– Вы меня дожидаетесь, товарищ Вегин?
– спросил он.

– Вас, товарищ майор, - поднялся я.
– По личному вопросу.

Синицын посмотрел на часы.

– Вот что, идемте ко мне домой и там поговорим. А то у меня детишки одни, не знаю, как они там, поели или нет.

Он жил в старом двухэтажном доме, без парового отопления и канализации. В таких домах жило большинство летчиков. Но в гарнизоне строили и новые дома с удобствами. Два дома уже были сданы под жилье. Квартиры получили командиры, начальники служб и инженеры. Синицын же, неизвестно почему, не пожелал переселяться из старой квартиры.

Едва мы переступили порог, как нам навстречу из второй комнаты бросился черноволосый мальчик лет пяти, с большими черными глазами. Он был похож на мать как две капли воды. Ее я видел в Нижнереченском театре и в нашем клубе. Я не раз, глядя на них, думал, как могла полюбить этого некрасивого и сурового человека такая обаятельная женщина?

– Папка пришел!
– крикнул мальчик и в одно мгновение очутился на руках у отца.

Следом за ним из той же комнаты вышла девочка лет девяти - такая же, как отец, рыжеволосая, с серо-зелеными глазами. Увидев меня, она остановилась, поднесла пальчик к пунцовым, будто накрашенным, губам и, потупив взгляд, тихонько поздоровалась.