– Верно, – смутился я, не зная, что еще ответить.

– А родственников я не люблю. Я не люблю их заказной заботы. Становится стыдно своей слабости, да и вообще болеть стыдно. Оскар Уайльд был прав в этом.

Было удивительно видеть старика серьезным и рассуждающим вполне разумно. В нем сейчас не было и намека на обычное юродство, отпугивающее от него нормальных людей. Я даже решил, что все это маска, что на самом деле старик далеко не такой, как о нем все думают. Но старик разуверил меня, он улыбнулся и сказал:

– Мне радостно видеть человека, а то все бесы и бесы… Особенно ночью, когда все спят и им становится скучно. Ты первый человек, который вошел сюда за несколько недель.

– А соседи? Разве соседи не помогали вам?

– Соседи тоже бесы. Купи мне папирос. Я тебя затем и позвал. Купи мне папирос. Деньги в ящике серванта.

– У меня есть деньги, что еще купить вам?

– Нет, возьми мои деньги. У меня там еще много.

Я подошел к серванту и открыл ящик. В нем лежала скомканная десятка и несколько монет мелочью; это он называл много. Я купил ему папирос, молока, картофеля и яблок, забыв, что у него совсем не осталось зубов и нечем будет грызть их.

Я стал заходить к старику каждый день, и каждый день он чем-нибудь удивлял меня. Я привязался к нему, как к ребенку. Да он и был ребенком, в сущности. Скоро он выздоровел и стал выходить на улицу сам, радуя меня своим обычным «счастливо», когда я шел на работу, и «поспеши, машина пришла».

– Я не боюсь смерти, – сказал мне старик, разбивая мои мысли о том, что болезнь должна вызывать у него страх. – Я боюсь вечности, следующей за смертью. Чем стану заниматься я там?

В который раз я не знал, что ответить.

Я только что пришел с работы и собирался готовить ужин, когда в дверь тихо постучали. Открыв, я увидел старика, стоящего на пороге. Он глядел в пол, и по лицу его текли слезы.

– Что случилось? – Я хотел назвать его по имени, но понял, что до сих пор не знаю, как его зовут. – Проходите, проходите же, – поспешил я, приглашая его к себе.

Шаркая ногами, он прошел на кухню и сел на предложенный табурет. Плач его был совсем неслышным, но плакал он всем телом. Его сутулые плечи казались сейчас еще более сутулыми, сморщенное лицо казалось еще более старым, а и так дрожащие руки дрожали сильнее обычного, – и все это вместе рождало такую неизбывную печаль, что хотелось обнять старика и заплакать вместе с ним, даже не зная причины этой неземной грусти. Изредка по его небритой щеке скатывалась слеза и медленно сползала, не смачивая щетины, и я вспомнил не к месту – подползло исподволь, как это бывает, и застряло в мозгу:

Я пытался спрашивать старика, что случилось, пытался уговорить его поужинать со мной, выпить чаю в конце концов, но старик только сидел, глядя в пол, и плакал, и я не знал, чем помочь ему. Просто стоял, и смотрел, и думал, как часто, видя горе другого, мы ничем не можем помочь ему. Особенно если этот кто-то – старик. Нет ничего более жалкого, чем этот беззвучный и беззащитный плач стариков.

Старик же, просидев минут десять, встал и вытер слезы тыльной стороной руки (ну совсем как ребенок, подумалось мне).

– Я пойду, – сказал он хрипло.

Я проводил его и еще долго стоял в дверях, слушая, как стучат по ступеням его неторопливые, с металлическими подковками ботинки.

На следующий день я узнал о причине его печали. Мне рассказала об этом соседка старика – толсторукая, краснолицая, с неухоженными волосами женщина. Оказывается, агент недвижимости уже давно облюбовал их многометражную квартиру и подыскал кредитоспособного покупателя, готового расселить их очень (она так и сказала: «очень») коммунальную квартиру. Она захлебывалась от возмущения, рассказывая о старике, который единственный из всех жильцов отказывается переезжать в отдельную квартиру. «Недалеко от метро, – загибала она пальцы, – телефон, лифт, центральное отопление, мусоропровод», – при слове «мусоропровод» она победно подняла вверх палец, словно это было наиболее важным из перечисленных достоинств.

«Ничего, – она сжала кулак, – мы ему такую жизнь устроим – переедет как миленький». Посмотрев на ее искаженное первобытной злобой лицо, я понял, что она действительно может устроить кому угодно, не только безобидному старику, такую жизнь, от которой переедешь хоть в ад.

Мусоропровод! А как же его знаменитое «Поспеши, машина пришла»? Кому он станет говорить это? Не станет же он стучать в двери соседям, объясняя, что именно сейчас время выбрасывать мусор.

Старик переезжал. Для перевозки вещей хватило маленького фургона, и вечно улыбающийся агент недвижимости радовался, что удалось сэкономить на переезде. Старик мелко перебирал ногами, таская картонные коробки с нехитрым скарбом.