– Хорошо. – Я вежливо улыбаюсь и вытягиваю свою руку из-под его. – Но я предпочитаю с сахаром.

Он вспыхивает в улыбке, о которой я догадываюсь по необычайно яркому блеску его зубов, как отсветы пламени в камине.

– О, разумеется, ваше высочество, разумеется! Все, что пожелаете. Ведь это все и создано для вас.

Он поднимает крышку сахарницы – и застывает как есть, с вытянутой рукой.

– Ну наконец-то! Я уже боялась, у меня уши слипнутся от сахара. Почему так долго-то? Неужели не слышно? – Она потрясает колокольчиком еще раз.

Не могу поверить глазам: это же Внутренняя Ане! Я никогда не видела ее воочию, конечно же, ведь она была плодом моей фантазии, но представляла ее себе именно так: вылитая маленькая я, только до жути упрямая и несносная. Но прехорошенькая.

– Поразительно… – шепчу я. – Что ты здесь делаешь?

– А разве не понятно? Тебя спасаю, глупая. Когда принцессе не на кого надеяться, приходится засучить кружева – и вперед.

– Но отчего ты собралась меня спасать? Мы же просто пьем чай…

– «Мы же просто пьем чай»! Очнись, дурочка! Ты думаешь, это твой сон? Раньше было так, но теперь уже нет. Ты можешь бегать и прыгать, но все равно окажешься в его лапах. Если не будешь слушать меня.

Я качаю головой:

– Я ничего не понимаю! Я просто хочу встретиться с маменькой и сестрицей, а он обещал меня отвести, он такой хороший…

Она поднимает колокольчик над головой и трясет изо всех сил, так что во все стороны брызжет сахар из кружев ее платья.

– Сколько раз мне повторять? Нет, я вижу, ты не хочешь слушать. Хочешь встретиться с маменькой и сестрицей – встреться сама, без него! В конце концов, что тебе мешает.

– Что мне мешает? – удивляюсь я.

– Да, что тебе мешает? Это же твой сон.

– Но ты же сказала, что не мой…

– А когда ты меня слушала? Вот видишь картину? Бери ее и прыгай в нее.

– В нее?

– В нее, в нее. Прямо туда. Без оглядки. Думаешь, тебе кто-то нужен для этого? Думаешь, тебя кто-то должен держать за руку, пока ты карабкаешься к желанному? Дудки! Все ты можешь сама, и никто тебе не нужен. Давай.

Я бросаю нерешительный взгляд на своего застывшего спасителя, но потом чувствую небывалый прилив огня в груди. Огня, который разожгли слова моей маленькой подруги. Да, я могу все сделать сама, и мне никто не нужен!

Я встаю, снимаю картину со стены и смотрю на нее. Верчу и так, и этак. Красивая. Там мои родные. Но – это же картина. Я поворачиваюсь к Внутренней Ане и робко спрашиваю:

– Как же мне прыгнуть в нее, ведь она плоская, и маленькая, и из холста? А я такая… объемная, и не очень-то большая, конечно, но ведь и не совсем крошка, и…

Внутренняя Ане вздыхает.

– Знаешь свою главную проблему? Ты слишком много думаешь. И потом еще и болтаешь об этом. Сделаешь так, как считаешь нужным. Просто сделай. Получится одинаково хорошо, сделаешь ли ты этак или так. Но если не сделаешь никак – так и останешься стоять на этом месте и пялиться туда, куда ты мечтала попасть, но так и не смогла сделать этот прыжок. Делай.

Я киваю. Смотрю по сторонам. Кладу картину на пол. Задираю юбки платья, чтобы видеть ее лучше. Осторожно, словно по стеклу, ступаю туфлей на холст. Ничего не происходит. Подтягиваю вторую ногу. Смотрю на Внутреннюю Ане. Пожимаю плечами.

– Это никуда не годится. Чтобы провалиться в мечту, нужно сотрясти мир – а твои шажки не сотрясут и ковер.

От возмущения я даже не найдусь что ответить этой нахалке! Я топаю, подпрыгиваю высоко-высоко, до самого потолка, – и проваливаюсь в картину. Ветки хлещут меня со всех сторон, трещат, свистят, лучи света мелькают в просветах, я стремительно падаю сквозь толщу леса, пытаюсь ухватиться хоть за что-нибудь, но все так быстро, так скользко, что я могу только падать и надеяться не свернуть себе шею. Наконец ветки кончаются, бух! – и я оказываюсь на скамейке.

На той самой скамейке в Солнечном парке, где… Я смотрю налево: сестрица, милая моя, славная сестрица. Спина прямая, взгляд – вперед, руки сложены на коленях. Я смотрю направо: маменька, мой свет и душа, так близко, что наши юбки сложились друг с дружкой складками, а локти легонько касаются. Я радуюсь, восклицаю, но она сидит так же прямо, отстраненно, как и сестрица.

Я вспрыгиваю со скамейки и отхожу на пару шагов, чтобы лучше разглядеть их. Но оказывается, что они не настоящие – это статуи. Просто картинка, почти как живые. Как же я сразу не заметила? Я сажусь на траву и начинаю плакать. Дергаю травинку за травинкой, словно нитки из растрепавшегося гобелена, словно струны из поломанной арфы, словно…

Струны! Ну конечно! Я вспрыгиваю, сажусь на банкетку, кладу изгиб золотого инструмента на плечо – и начинаю играть. Пальцы летают по струнам бабочками, скользят водолетками, прыгают кузнечиками. Музыка льется радужной рекой, омывает белые статуи, и в них оживают краски: румянец щек, синева глаз, тенева волос. Статуи больше не статуи, а настоящие люди, по которым я так тосковала.

Я встаю и хлопаю в ладоши, смеюсь и смахиваю слезинки. Живые! Живые! Они бегут ко мне, а я бегу к ним, и где-то на полпути нашей разлуки мы сталкиваемся в объятиях, вцепляемся друг в друга так, что ни за что и никогда больше не отпустим. Мы стоим так, прижавшись друг к другу, а я закрываю глаза и плачу, плачу и никак не могу остановиться.