– Помолчи, - одернул его Симагин.

– Бу-сделано, - с готовностью отозвался тот.

– Ты только не обижайся, Константин, - пояснил Симагин.
– Но я тебе еще вчера сказал, что иногда лучше обойтись без слов, понял?

– Да бросьте вы!
– попросил Виктор.
– Не ругайтесь. Двинулись дальше. Стало поровней, но эта поросшая лесом и высокой травой терраса тянулась вдоль реки, а нам надо было вверх, на голый хребет. Камней и тут было много, они таились в траве и корягах, но мы двигались осторожно и медленно, чтоб не запнуться, не перекосить ношу. Едва ли это все МОГЛО закончиться хорошо. Посоветоваться с Симагиным? Но о чем? Предложений-то у меня нет!

Сейчас от меня требуется единственное - "тянуть лямку". И я потянул, не обращая внимания на боль в пятке, на усталость. И постепенно даже приспособился думать и вспоминать.

...К концу той памятной встречи секретарь горкома дал мне пищу для новых размышлении. Разговор с ним закончился посреди кабинета. Смирнов, провожая меня, вдруг дотронулся до моего рукава.

– Скажите, Андрей Петрович, вы в каком настроении уходите? Только откровенно!

– Неважное у меня настроение, Владимир Иванович.

– Почему?

– Отдушины не вижу.

– Знаете, я тоже буду откровенным, - сказал Смирнов, внимательно всматриваясь в меня.
– Я бы не стал тратить на вас столько времени, если б сразу не поверил, что вы сами откроете эту отдушину...

Он заметил мое недоумение, медленно прошелся по кабинету, думая о чем-то своем, потом остановился напротив меня.

– Партия! Понимаете... В партии, конечно, как везде, есть разные люди, даже очень, но в ней вечно зреют свежие силы. И за партией всегда последнее слово, а она его еще не сказала!

– Сколько можно ждать?
– вырвалось у меня.

– Партия не с такими проблемами разбиралась и сейчас разберется, продолжал он немного нелогично, словно не слышал меня.
– А ваша беда, Андрей Петрович, в том, что вы одиночка, самодеятельный бунтарь.

– Я уже не один.

– Кто еще?
– быстро спросил Смирнов.

– Вы.

Он хитро засмеялся. Я чувствовал, что давно пора уходить, а мы все говорили и говорили - о будущем заседании парткома, о нашем толковом начальнике сектора, об Игоре Никифорове и других конструкторах, вообще о кадрах и принципах их выдвижения, о брошюре Терещенко, которую я пообещал подбросить Смирнову (я так и сказал-"подброшу"), и то, что мы разговаривали стоя, лишь подчеркивало этот уместный в данном случае стиль.

– И все же очень уж сложна жизнь, - сделал я еще одну попытку поплакаться.

– А что вы имеете в виду?

– Вообще...

– Уверен, что тут у вас позиции зыбкие.

– То есть?
– встрепенулся я, подумав: "Не станет же он доказывать, будто жизнь - простая штука!" А Смирнов почти закричал:

– Встречаясь с бюрократизмом, криводушием и беспринципностью, утешаем себя: "Сложная все-таки эта штука - жизнь!" А это просто плохая жизнь! Вы заметили, что у нас повелось плохого человека называть "сложным"? Такие же комплименты мы жизни выдаем, фактически упрощая ее!..

– Это для меня очень интересная мысль, Владимир Иванович, честно скажу. Но это же действительность! И что делать?

– Прежде всего не .стонать: "Ах, какая сложная жизнь!" Неужели я зря потратил время?
– недоуменно спросил он, и мне стало не по себе.

8. ИВАН ШЕВКУНОВ, ЛЕСНИК

– Явился? Гонял тебя леший! Люди делом занимаются, а мой?..

Это в конторе у нас думают, что лесник живет себе на курорте, прохлаждается. А тут крутишься-крутишься целое лето, и, когда присядешь к зиме, оно вспоминается одним крученым днем. Да и присядешь-то как на точило - жинка берется за свое, выговаривать-приговаривать. Сидишь и думаешь: "Скорей бы снега легли, чтоб с глаз долой в тайгу, белковать". Так-то она у меня баба отходчивая, и надо сдюжить только поначалу. Наговорится, а завтра уже другая, будто подмененная. Но первый день всегда хорошо отсидеться в норе, перемолчать...

– Я этой солью сколько бы капусты переквасила! Когда теперь еще завезут, жди, да и поселковые всю разберут про запас. И кабы кто проверять ходил твои проклятые солонцы! Положил ты горсть или десять - все одно никто не узнает...

Горсть. Скажет тоже! Марал должен утоптать место, запомнить его, хоть уйдет на ту сторону, в Туву или в Абакан. И первое дело - прилизаться важенкам, чтоб они молодых наводили на солонцовую тропу. Это я прошлой осенью в засидке три ночи просидел, все быка ждал, и насмотрелся, как мара

лухи телят обучают у соли. Погуманней час выберет, умница! Подходит неслышно, крадучись, замирает через каждый шаг, будто каменная делается, только уши работают, да сопатка без звука нюхтит. За ней мараленок на цыпочках - весь струна! Тонконогий, подбористый, аккуратненький, придумать такой красоты невозможно. Тоже подходит за матерью. Тебе дух перерывает, а сердце мрет, мрет, вот-вот остановится...

– До этого ты па три дня с лопатой уходил. Зачем? Кто видит твою работу? Люди добрые на Бело уже по стогу сена поставили, а ты возьмешься за покос, когда трава состареет, не продернешь? Люди с литовками в тайгу, а мой с лопатой. Молчишь? Сказать нечего?..