– И эту тайгу рубить? Отсюда масло надо качать!

– Я, конечно, извиняюсь, - сказал я.
– Но наука видит, что все эти деревья неодинаковые?

– В каком смысле?

– В таком смысле, что одни полезные, другие вредные.

– Не понимаю, - он смотрит, а я по глазам вижу, что голова у него работает на другую тему.

– Вот это, - показываю, - вредная кедра стоит.

– Почему?
– спрашивает он и сам все не на меня, вверх смотрит.

– Она метелкой растет, бесплодная, шишки почти не дает, только другим застит свет. А эта вот - матка! И эта кедра тоже матка, семенистая. Шапкой у нее вершина. Видите?

Тут он меня заметил.

– Надо, - говорю, - аккуратно разредить тайгу, она получит вволю солнца и даст больше добра. Убрать эти метелки, а маткам дать свет...

Инженер совсем меня заметил и закричал:

– Это же мысль! Мысль! Приеду - сразу займусь. Опубликую под вашим именем эту идею? И как просто, как просто!

Он говорил и другие слова - про смешанные женские и мужские деревья, про выгоды в рублях и горы в кедровых садах, но этого всего я не запомнил, только твердо понял, что

наука мало знает кедр - и как отдельное дерево, и когда он поселяется компанией.

Дождь, что ли? Дождь. Промочит меня тут или нет? Дождь в тайге всегда плохо. Спать?..

Утром нашел их быстро. В тайге я никогда не кричу, так нашел. Навстречу залаяла собака Тобогоева, узнала меня, и я скоро услышал голоса внизу. Рассветный час там еще не кончился, из тумана выглядали острые вершины пихт, и в этом молоке кричали люди.

Тобогоев встретил меня на крутой, мало не отвесной тропе, обнял и сказал:

– Хорошо, однако, Иван, - ты пришел.

– А как тут?

– Плохо. Пойдем глядеть.

У костра было трое. Я узнал покалеченного. Это был он, тот самый таксатор, которого я водил по Колдору. Лежал без очков, подслеповатый. Спросил меня:

– Вы один?

– Один, - виновато сказал я, разглядывая плохое, больное лицо, ногу колодой, все его слабое тело. Губы у него пересмякли, были сухие и серые. Никого нет на озере, все ищут.

– Ясно.
– Он закрыл глаза.

– А вас всего-то народу?
– испугался я.
– Симагин разве не тут?

– Двое пошли за водой, - сказал Тобогоев. Все равно дело никуда. Значит, главные спасители все еще на Кыге блукают, и тут надо управляться малой силой. Еще двое лежали на ветках. Один свернулся калачиком, выпятил круглую спину к огню и не шевелился. Другой - длинный и белый, как макаронина, парнишка смотрел на консервную банку, которая стояла рядом с больным. Я заметил, что в ней было немного воды. Да, тут без воды пропадешь, что и говорить. Носилки Тобогоев, видно, делал? Рюкзаки. Ворох грязных бинтов. Этого-то добра я еще принес.

Собака вниз кинулась и завизжала. Там зашевелились кусты. Тобогоев крикнул:

– Несете?

– Несем!

– Несут, однако, - сказал Тобогоев больному, и тот сразу схватил консервную банку. Он даже на локте не мог приподняться из-за палки, привязанной к телу. Вытянул шею и губы, перелил воду в рот. Ее и было-то два глотка, не больше.

– Вчера целый день, - услыхал я голос Симагпна.
– А теперь за час туда-обратно.

Он узнал меня и сильно обрадовался, хотя виду не подал, только руку тиснул. Занялся тут же Легостаевым, поит его досыга. Ага, а вот этот-видно, тот самый отдыхающий. Нахохлился в сторонке, часто дышит от подъема, курит. Значит, нас шестеро. Тобогоев не в счет, слаб. Пятеро. Это ничего еще. А они совсем немного его подняли от реки! Да это-то понятно: слабосильная команда, видать, подобралась. Парнишка в городской куртке пьет из кастрюли, как Легостаев, едва голову поднимает. Заболел или раскис? И другой проснулся. Он, конечно, покрепче в плечах, но страшный, оброс весь, глаза мутные, и кашляет со свистом, хватается за грудь. Может, простудился?

Завтрак готовить не стали, вскипятили чайник. Это правильно, потому что время-то идет. Я вывалил из своего рюкзака все, что было. Она мне, оказывается, моя-то, насовала туда между делом добра, вчера вечером я и не докопался. Шаньги, шматок сала, сыр, яйца вкрутую, свежий лук, кусок маралятины с чесноком, копченые чебаки, масло в банке и даже обжаренный куренок. А я-то перед ночью еще подумал, почему это рюкзак прижимается к спине.

– Цыпленка - Виктору, - сказал Симагин. Он отложил в сторону ракеты, и мы взялись. Черного парня даже трясло, когда он брал еду. А городской таращил на него круглые, будто пуговицы, глаза, и видно, ему было противно. Никто не говорил за едой. Эти двое бирючили, молчали с тех пор, как я пришел. И отдыхающий тоже ни слова, только один Симагин спросил про вертолет, и я сказал, что никуда он не делся, дежурит на Беле и сегодня будет летать, если погода.

Поначалу я спереди взялся сам, пусть, думаю, двое отдыхают пока, на пересменку оно пойдет лучше, но сразу же от ночлега такой крутяк вздыбил, что надо было лезть боком, хвататься за кусты, и одному тут никак не выходило. Подскочпч отдыхающий, я ему уступил одну ручку носилок, сразу стало легче. Крутяк этот мы с ходу одолели и порядочно запыхались. Я тут понял, почему они поднялись за день всего на пятьсот метров. Больной был не так тяжелым, как неудобным. Его нельзя трясти, резко вскидывать, но самое страшное - уронить таксатора на камни. И руки сильно оттягивало, но не от тяжести, а оттого, что носилки мы все время держали на жилах. На небольшом уступчике затеял я связать наплечные лямки из рюкзачных ремней и подпояски. Кусок веревки к месту подошел. Другие тоже наладили себе такую сбрую, и Симагин даже ругнул меня - где, мол, раньше-то ты был, золотая голова!