– Можно, - соглашался Тобогоев.

– Вы так и не сказали, почему это ущелье - заклятое место.

– Да брось ты, Витек, ерунду-то собирать!
– встрял Симагин.

– Почто ерунда?
– сказал Тобогоев.
– Шаманы не всетда ерунду делали. Вот эту траву, однако, шаманы знали. Вся в волосках, видишь?

– Вижу, - покосился в сторону таксатор.
– Кошачья лапка. Ну и что?

– Кровь останавливает. Шаманы знали.

– А почему они все же заклинали это урочище?
– гнул свое Легостаев.

– Ладно делали, однако! Сюда никто не ходил, и зверек тут жил и плодился спокойно.

– Вроде заповедника, что ли?

– Считай так...

На обед не стали тратить светлого времени, решили идти, пока можем. У меня-то силенка еще была, но остальные сдохли, кроме Симагина, пожалуй. Вот удивительно. Кнут кнутом. Хотя этих тощих экспедиционщиков я знал. Попадаются среди них такие, что любого ходока из наших уморят на тропе. Держался пока и отдыхающий. Он, правда, менялся с малым, которого называли Сашкой, но тянул и подталкивал носилки все же лучше его. Тобогоев шел впереди, разыскивая коренную тропу, потому что в иных местах дорожки разбегались вдоль камней, и можно было пойти по самой работной. А городской паренек совсем обессилел. Он первое время тянулся сзади, потом начал отставать. Мы уходили с привала, оставляли его на виду отдыхать, и он кое-как догонял нас. Я заметил, он почти что полз на локтях и коленках, а в глазах у него все время стояли слезы. Но чем мы могли ему помочь? Парнишка, должно быть, так и остался бы лежать-отдыхать на каком-нибудь уступе, если б не побоялся один. Что же делать? Страхи-то он переживет, это на пользу, лишь бы не оступился, не покалечился в камнях, а то еще одного придется тащить. Когда он отстал совсем, я затревожился:

– Надо бы сходить к нему. Мало ли что...

– Да, сдал наш герой, - сказал Симагин.

– Это ему не на студента учиться!
– Сашка плюнул в кусты и заругался.

– Пойду, - решил я.

Спустился метров на сорок, досадуя, что потерял высоту, которая с такими муками была взята. Он лежал белый, как береста, разбросал руки и плакал. Оказывается, резиновые фабричные чувяки его вконец разорвались и он до крови посбивал уже пальцы.

– Что же ты не крикнул, дурило!

– Вы меня только не оставляйте, - захныкал он наподобие ребенка. Пожалуйста! Я отдохну и полезу...

– Ты соображаешь, что всех нас можешь подкосить? Что же ты не сказался?

– Чтоб вас не задержать.

– Правда, что герой!

Я распорол свой рюкзак. Когда лошадь в горах потеряет подкову, первое дело обмотать ей чем-нибудь копыто, а то потом не залечишь. А человеку без обуви в таких местах никак нельзя. Выпускают эти тапочки тоже, о людях не думают - резина да брезент на соплях, какая обувь? Я откинул в кусты лохмотья обутки, обмотал парнишке ноги рюкзачным полотном и прикрутил шнурком. Ничего, как-нибудь поползет.

– Спасибо, - сказал он.
– За рюкзак я вам деньги вышлю.

– Дурачок ты!
– сказал я.
– Пошли.

Перед вечером еще раз пролетел вертолет. Он долго урчал где-то вверху, может, примерялся к площадке. Мы чутко слушали его, и не знаю, как другие, а я представлял себе весь оставшийся путь, бурелом да крутяки, что ждали пас впереди, и возможностей не видел. Какие тут к черту возможности, когда мы подвигаемся не быстрее мурашей, а таксатор становится все беспокойнее - то просит прикрыть ногу, потому что ему кажется, будто ее едят комары, то порывается разбинтовать себя, то требует курить, то пить, а табак почти весь, и вода во фляге тоже кончилась.

В вечернем холодке мы затянули отдых надолго и потом решили ночевать под уступом, потому что никто не мог первым подняться. Я думал, что встанет Симагин и чего-нибудь скажет, а он, оказывается, мертво заснул, откинул большую голову, и только нечесаная бородища торчала. У нас не было воды, вот что крушило. И никак не выходило спускаться за ней к Тушкему. Я пошел бы на это, если б можно было остаться там ночевать. Поутру я быстро бы поднялся без груза, но как остальные? Есть вода в Яме, но до нее надо подниматься, наверно, еще саженей триста по прямой, если не больше, а тут темнота скоро совсем забьет лес и скалы. А впереди - самый главный проход в стенах, изломистый и крутой. В темноте нс пройти к воде, и думать даже нечего.

– Есть вода!
– Тобогоев вылез из кустов.
– Однако будет сейчас вода.

Мы вскочили. У алтайцев нюх, что ли? Тобогоев повел меня и Симагина подошвой скалы и саженях в двадцати от лагеря раздвинул кусты жимолости. В глубь горы косо уходила черная щель, оттуда несло холодом.

– Там снег, - сказал Тобогоев.

Симагин поспешил за посудой и веревкой, а я потихоньку начал спускаться. Вот это погреб! Я задержался, чтоб подождать Симагина. Надо было посоветоваться - тут можно загреметь черт те куда, косой этот срез легко спустит меня в пропасть, ни за что не зацепишься. Скользнешь рыбкой - и там. Ага, вот она, веревка!

На дне щели вправду лежал снег, прикрытый хвоей, семенами и другим лесным сором. Хорошо, что он заледенеть но успел, а то бы пришлось рубить топором. Я разгреб сор и набил этим зернистым и тяжелым снегом рот. Заломило зубы.

– Стоишь, Иван?
– услышал я Симагина.
– Что молчишь? Есть снег?

– Я его ем.
– Голос у меня сразу охрип.
– Спускайте кастрюлю...

Мы заняли снегом посуду и рюкзак. У костра долго вливали в себя дорогую воду и никак не могли насытиться, потому что талая эта вода была пресной и шелковистой, как озерная. Для ужина процедили ее через чистые бинты, сварили суп. Поел я без аппетита, хотелось поскорей лечь...